Остромов, или Ученик чародея

— У тебя день рождения, черт! — воскликнул Миша и принялся хлопать Даню пухлой рукой по плечам и спине. — Старик, почему же ты молчал? Двадцать? И все еще ничего для славы? Поздравляю, старик, но надо развиваться, развиваться! Смотри на меня — я ничего не понимаю, но стараюсь! Как мы будем отмечать? Что ты нам принес в подарок? — Ему казалось, что это смешно. По Даниному лицу мелькнула тень обиды, и он стушевался. — Я шучу, Даня, шучу! Хочешь «Происхождение видов»?

— Да не надо ничего. Я не люблю этот праздник.

— Я тоже не люблю, — закивал Миша, — шестнадцать, а что я такое?!

— Именно, — сказала Варга. — Ладно. Куда мы пойдем?

— Разве ты не останешься?! — балаболил Миша. — Останься, будет селедка…

— Нет, мы уходим, — решила Варга за них обоих. — Куда сегодня?

— Вообще-то, — сказал Даня не очень уверенно, — меня звали сегодня в одни гости…

— Что, опять кто-то нудный? Вроде твоих фасонов?

Миша преувеличенно расхохотался.

— Нет, сегодня другое. Журналист знакомый, так, виделись пару раз. Но тебе, может, интересно…

— Журналист, — неопределенно протянула Варга. — Это на всю ночь?

Миша сделал огромные глаза.

— Не думаю, — сказал Даня. Ему было неловко.

— Это жаль. Впрочем, ладно. Только не заставляйте танцевать.

— Как хочешь.

— Тогда пойдем. Погоди, мне надо нарисовать лицо.

— Это на час, — скорбно сказал Миша.

— Тебе-то что, — сказала Варга и присела к столу. — Выйдите оба.

— Куда же мы выйдем? — возмутился Миша. — Я читаю!

— Ты все равно ничего не понимаешь. Идите в кухню.

— В кухне Тамаркина, — жалобно сказал Миша, но Даня не спорил: ему интересно было поговорить с Тамаркиной. Почему-то она была приятна ему, хотя он до сих пор не понимал, что она делает у Остромова.

Тамаркина в самом деле была в кухне, обваливала в муке плотву и метала ее в кипящее масло, и над плитой висел чад. На Тамаркиной было синее холщовое платье и темный передник. Даня думал, что их погонят и отсюда, — еда давно была священнодействием, присутствие при готовке неприличием, — но она улыбнулась ему с нежданной лаской, словно их и впрямь связывала общая тайна.

— Даня пришел, — сказала она нараспев. — Рыбки хошь?

— Нет, Катерина Иванна, спасибо.

— А напрасно. Свежая.

В жареном виде плотва чадила, как всякая жареная рыба. Даня ее терпеть не мог.

— Вы будете в пятницу? — спросил он.

— Буду, чего ж. Он тетрадку дал, вот занимаюся.

«Рыбой, что ли?» — хотел спросить Даня, но сдержался. В Тамаркиной было нечто, вызывающее уважение: может быть, бранчливая, сварливая ее доброта, которой Воротниковы не видели, а Даня чуял.

— Что за тетрадка? — спросил он.

— Да мысли на расстоянии, — ответила Тамаркина охотно, не смущаясь Мишиным присутствием. — С сестрой я поговорила уж.

— Далеко сестра-то?

— А под Псковом. Я в июне-то ездила.

— И что слышно?

— Да хорошо, — сказала Тамаркина, перекладывая на блюдо готовую плотву. — Муж только плох у ей.

— Болеет?

— Болеет-то ладно, он всегда у ней больной, а вроде как мешает. Я в пятницу спросить как раз хочу. Как он меж нами встанет, так слабей слышно.

— Помехи, я читал, — авторитетно сказал Миша. — У нас кружок радиолюбителей. Радиоволны не проходят через бетон. У вашей сестры муж бетонный.

— Он бетонный, а ты балабол деревянный, — беззлобно сказала Тамаркина. Она вообще как-то смягчилась в последнее время.

— Погодите, — сказал Даня. Он не слишком верил Тамаркиной, но ему было обидно, что он до сих пор не освоил простейших вещей, а между тем Тамаркина, простая душа, запросто беседует с сестрой из Пскова. — То есть вы прямо слышите ее?

— А что ж, я и до того слышала. У ней когда первый муж помер, я так и слышу: авававава! Она девчонкой еще была, всегда так плакала: авава! Что ты, думаю, Полина, где ты? А она ничего, только авава. Потом уж узналось, что в тот самый вечер он и того.

— Но сейчас легче стало?

— Сейчас-то конечно. Там написано, как. Надо в воздухе нитку сделать и тянуть, а я прясть-то когда еще умела. Так и выпряла. Три часа до Пскова пряла, в облако попала, через облако тянула.

— Да это вы спали, Катя, — сказал Миша.

— А и спала, — легко согласилась Тамаркина. — Сплю, а пряду. Уронить нельзя, концов не найдешь.

В том-то и дело, понял Даня. Я не умею прясть, сроду не доил корову, не могу вбить гвоздя — а ведь все это штука простая, грубая. В тонком мире ровно так же потребны простые навыки: заштопать карму, связать судьбы. У Тамаркиной все должно получаться, а я не могу спрясть нить даже между собой и Варгой, хотя оба мы почти никому не нужны. Куда я сунулся к Остромову — мне бы освоить «Зингер».

— Ничего я не умею, — сказал он вслух.

— Ладно, ладно, — рассеянно отвечала Тамаркина. — Жизнь всему научит.

Она переложила последнюю порцию рыбы на блюдо и прошествовала к себе.

— Слушай, — сказал Миша. — Я все понимаю, чудаки и оригиналы и все такое. Но неужели вы все это всерьез… я не знаю… Тамаркина, положим, может верить, но ты?

— Я, может, еще и гораздо хуже Тамаркиной, — грустно сказал Даня. Распространяться перед Мишей он был не склонен.