Остромов, или Ученик чародея

Им можно было все. Если для выживания этих необыкновенных людей нужно было сдать или попросту раздавить кого-нибудь из обыкновенных, что же, в этом нет греха, как нет греха у энтомолога перед бабочкой. Они любили всех, но опять-таки как бабочек. Друг к другу они чувствовали не любовь, но нечто бесконечно более высокое и испепеляющее. Они были равно готовы к самоубийственному подвигу и величайшей низости, потому что для них все это было равно. Так писал о них принадлежащий к их числу Нейштадт, убитый в самом начале террора. Они никогда не скучали. Они не стремились к власти. Стремиться к власти не нужно, ибо совершенному все падает в руки само. Они превосходно умели презирать, но, в отличие от демонических дурней предыдущего поколения, никогда не афишировали этого. Презрение было их воздухом, его не замечали. Не презирать кого-нибудь — вот это было чудом.

Они мало ели и превосходно владели телом. Они любили сладости и фарфор. Среди них было много знатоков танца.

— Я бы сам его не трогал, — сказал Гольдштейн, страстно желавший быть как они. — Но видишь, там наверху нашли другой оккультизм, правильный.

— Это изумительно смешно, — сказал Неретинский. — Ты знаешь, что он ко мне присылал идиота?

— Vraiment?[28] — старательно спросил Гольдштейн.

— Гадом буду, — старательно ответил Неретинский, и оба расхохотались. — Прислал кретина, который хотел убивать коммунистов. Самому, значит, не сгодился. Он вообще, по-моему, без политики. Ему все это было надо, чтобы драть ci-devants[29].

— Ну, пусть дерет кого хочет, — небрежно сказал Гольдштейн, — но делать масонский бордель среди революционной колыбели нельзя даже с разрешения.

— Со своей стороны, — сказал Неретинский, разводя руками, — ничего тебе, милый, посоветовать не могу. Разве что поспрашивать девочек. Он собирал с них, по-моему, дань.

— Это кое-что, — оживился Гольдштейн. — Но все ведь молчат. Он как-то им хорошо задурил голову.

— Кстати, знаешь? — оживился Неретинский. — У него состоял Мартынов, человек занятный. Я встречал его раз у Горбунова. — Горбунов держал клуб, где ленинградская элита с незначительной частью передовой аристократии вроде Неретинского играла в коммерческие игры. — Везение изумительное, но ставил мало. Так вот он рассказал, что они уже дошли до Стража порога. Поспрошай Мартынова, он живет в Ботаническом саду.

— Говорить будет? — сразу сделавшись деловит, спросил Гольдштейн.

— Ну, mon frère[30], тебе ли…

А так как Мартынов был миктум, то с него у них дело-то и пошло.

7

— Вы вели антисоветские разговоры? — спросил Гольдштейн Когана, вызванного на допрос покамест в качестве свидетеля. Он не ходил в кружок постоянно, Остромов назвал его сам, будучи заинтересован в привлечении как можно большего числа свидетелей. Все они должны были показать, что ничего дурного он не делал, да и вообще, казалось ему, чем больше народу, тем безопасней. Не всех же хватать. Это показывает нам, что в известном смысле он был наивен до чистоты.

— Ну, можно сказать и так, а можно сказать и не так, — с горестным лукавством улыбнулся Коган. — Это зависит…

— А вы скажите как было, — просто посоветовал Гольдштейн.

— Ну, какие же антисоветские… Если сказать, что мясо дорого, так ведь это же еще не антисоветский?

— Смотря кому сказать, — подыграл Гольдштейн.

— Ну вот и я говорю… Правду сказать, товарищ Гольдштейн, мы вели несоветские разговоры. Советских разговоров мы не вели.

— Ну хорошо, — сказал Гольдштейн. Ему нравился разговор, нравился явно свой напротив, нравилось, что можно с ним тонко поулыбаться; он знал, что если не видеть в допрашиваемом врага, то и допрос результативней. Врага можно увидеть потом, если надо. А у самого Гольдштейна с Коганом было даже нечто общее, и это общее было — актуализация. В момент, которого оба не знали, срабатывала у них актуализация и начинала думать за них. Вот почему оба никому не могли принадлежать до конца, и Гольдштейн в ГПУ был то же, что Коган в кружке. Оба понимали, что это не навсегда, но пока, пожалуй, это лучшее, что может быть; а когда начнет рушиться, так надо успеть перепрыгнуть, но тогда уже решит актуализация, чей голос слышали они лишь в минуты крайнего риска.

— Хорошо, — сказал Гольдштейн. — А как по-вашему, знает он что-то или шарлатан?

— Тот, кто шарлатан, — рассудительно ответил Коган, — уже обязательно что-нибудь знает.

— Я вам хочу посоветовать, — произнес Гольдштейн с интонацией милого взаимопонимания, приватного договора между своими. — Вспомните получше, какие там были разговоры, потому что дело это политическое. Мистика, магистика — это разве советское явление?