Остромов, или Ученик чародея

— Да чтобы исключить, дубовая вы голова! — Он мог обозвать ее, допустим, тупой тварью, но уже знал, что злить ее не надо, злая она сильней. — Чтобы не взять лишних, чтобы отпустить тех, кто, может быть, случайно… Ведь их послушать — они все ни в чем не виноваты. А вы себе не представляете, какую сеть плел Остромов! У него в планах было прямое вредительство и шпионаж в придачу. Вы должны назвать тех, кого знаете из кружка, — для их же блага должны, Жуковская, потому что они прекратят отпираться. Каждый день отпирательства им добавляет срока, каждый день лишней лжи мешает нам окончательно раскрыть дело, понимаете вы это? Никто не заинтересован никого тут держать. Назовите всех, и вы завтра будете в другой камере, а послезавтра, может быть, вообще домой пойдете.

— Вы же знаете, что я ничего не делала, — говорила Надя, глядя ему прямо в лицо.

— Я ничего не знаю о вас, Жуковская, — говорил он со старательно сдерживаемой ненавистью. — Вы постоянно лжете. Вы говорите, что не было политических разговоров, а они были. Говорите, что не было разведывательной работы, а она была. Все уже признались, и некоторые, спасая себя, наговорили на других. Вы наверняка догадываетесь сами, кто.

Даня, подумала она в ужасе и встряхнула головой, избавляясь от этой мысли.

— А у вас есть шанс сказать правду и спасти невиновных, — говорил он. — Хорошо, смотрите, облегчаю задачу. Я вообще не понимаю, почему с вами так цацкаюсь. Точней, понимаю. Мать мне жалко, мать вашу. Рыдала тут, валялась в ногах.

В это Надя поверить могла. Зачем, зачем валялась?!

— Мне стыдно было. Мне, взрослому мужчине, — рубил Райский. — Из-за вас, по вашей милости. Ну ладно, по молодости лет пошла не по той дороге, бывает со всеми. В вашей прослойке особенно, прослоечка-то гниловата. Тут они правы, эти женщины, которые в камере с вами. У них все-таки есть чутье на гнилье. Но допустим, оступились, попали в секту, под прикрытием всяких божественных идей и полетов медленно разрушали государство и готовились уже, и уже все было на грани… Хорошо. Но есть шанс, дают же возможность! Вы можете исправиться, встать, так сказать, на дорогу, у вас есть полное право! И вам всего только достаточно, — он положил перед ней список, где его железным, как он думал, прямым почерком выписаны были имена и фамилии. — Вам только поставить плюс напротив тех, кто посещал кружок. Я знаю, что половина — может, больше половины, — невиновны. Вот карандаш, одна минута — и я верю, что вы не преступница.

Надя просмотрела список. Там было двадцать два имени. И там был Даня.

— Я никого не знаю из этих людей, — сказала она твердо. — Вы же знаете сами, мы никогда все не встречались, были разные дни занятий…

Райский помолчал. Он любил неожиданные эффекты.

— Мразь. Тварь, — сказал он раздельно. — Ма-те-ре-у-бий-ца.

И гаркнул в коридор:

— Увести.

Надя и после этого еще не надломилась — надлом случился позже, в январе. Никаких внешних поводов как будто не было — копится, откладывается, наваливается. Но она помнила со страшной четкостью вечер, когда ей стало себя жалко; тут был простой физический закон. Человеку в изоляции — в тюрьме, казарме, эмигрантской каморке — надо чем-то жить, и он проскребает дырку в стене, отделяющей его от прошлого, — стене, которую человек в обычном положении выстраивает не замечая. Вот недавние воспоминания, они не поддержат, на них уже тень нынешнего отчаянного положения. Вот давние, детские, они укрепят, на них можно опереться, но долго их мусолить невозможно, они стираются от повторения. Да и потом — нет большего мученья, как о поре счастливой вспоминать в несчастии; твой вождь того же мненья. Тогда проламывается и пол, и под ним самое глубокое, детское, беспомощное; оно накатывает, наплывает, как пухлые тучи, обволакивает спасительными слезами. С этими слезами выходит последнее человеческое, и тогда можно вынести многое, — не все, ибо все вынести нельзя, но многое. У разных этот период длится по-разному. Начинается он, как правило, во сне.

4