Остромов, или Ученик чародея

Остромов только глянул на Мстиславского полуприкрытыми глазами, словно разрешал ему быть, и был пропущен в кучку статистов. Из массовки туда попало не более трети — прочие, видимо, казались Мстиславскому недостаточно вырожденными. Остромов не согласился бы — он повидал всякое вырождение: иной чем выше ростом и крепче сложением, тем ясней свидетельствует об умственной деградации. Но Мстиславскому нужны были утонченные, тем комичней.

— Объясняю вам роль, — начал режиссер, обращаясь к избранникам. — По ходу фильмы герои обедают. Во время репетиций обеда не будет, реквизита у нас на один дубль. Репетируем без костюмов, потому что на чистку нет времени. Ваша задача, товарищи, кушать как можно жадней…

— За этим дело не станет, — полушепотом, как бы про себя, сказала миловидная. Остромов про себя назвал ее Людмилой, милой, и намеревался лишний раз проверить проницательность.

— Мы изображаем распад аристократизма, его последние судороги, — пояснял Мстиславский. — Вы должны будете сыграть не без утрировки, не без гротеска, так сказать. В конце сцены по моему сигналу вы должны будете спорить и драться, применяя, так сказать, реквизит. На столах будут жидкости, имитирующие вино. Всю драку в целом я смонтирую потом методом компоновки аттракционов, но в это сейчас входить не надо. Ваше дело подраться едой. Здесь вы можете импровизировать как угодно, я вашей творческой свободы не стесняю. Запомните, что кушать, то есть, грубо говоря, жрать надо как можно более скотски. В этом тематический контрапункт. Я, так сказать, не вхожу и так далее, но поскольку вы люди неслучайные…

— В скатерти сморкаться? — просто спросил юноша лет двадцати, с лицом ироническим, ласковым и серым.

— На усмотрение, — сказал Мстиславский. — А впрочем, можно. Это краска… Вообще, господа, — сказал он вдруг уже другим тоном, — что я стану прикидываться? Не будем здесь с вами делать вид, что не понимаем друг друга. Было, так сказать, всякое, и так было, и этак… Вы все читали, я думаю: почему жгут усадьбы? Потому что в усадьбах, так сказать, пороли и прочее свинство. Не будем уж так-то, все же видели, какое было, и какая грязь, и весь этот Распутин, и это самое. Конечно, были и эти, так сказать, незнакомки, и Лев Толстой, и всякое. Но было и прямое, так сказать, скотство, и я сам сколько раз был свидетелем, как самые приличные люди буквально таким развратом… впрочем, что я вам рассказываю, действительно.

— Шамовка будет? — выкрикнула сзади высокая царственная старуха в кружевной шали. Вокруг рассмеялись — сдержанно, вполголоса; освоить слово «шамовка» они еще могли, но гоготать во все горло так и не выучились.

— Пошамаете, обещаю, — отвечал Мстиславский, не в силах сдержать широкой улыбки, и Остромов подумал, что он, в сущности, милый парень.

— Структурка, структурка, — пробурчал себе под нос пергаментный старец, тот, что помнил генеалогию Кайсацкого.

— Что-с? — переспросил Остромов. Он заинтересовался.

— Конструкция, — пояснил старец. — Деменциация высокого, генеративный прием, не берите в голову.

Надо запомнить, подумал Остромов. Генеративный, деменциация, структурка…

— Мы пройдем сейчас в залу, — деловито продолжал Мстиславский. — Там репетируем без реквизита, потом будет время отдохнуть и перекурить, после чего съемка. Реквизита мало, работаем в один дубль, предупреждаю всех — если не снимем, выплат не будет.

Аристократия скептически закивала.

— С одного дубля никогда не бывает, — доверительно сказал Остромову одышливый толстяк с беспомощным выражением лица. — Три как минимум.

— Но реквизита нет…

— Найдется. Небось и еда-то — навалит каши перловой и раскрасит под икру…

Поднялись на второй этаж дризенского особняка. В огромной зале с длинными, от пола до потолка мутными окнами, на ободранном паркете были п-образно расставлены столы под тяжелыми бело-золотыми скатертями с богатой вышивкой. Скатерти были покрыты газетами, чтоб не испачкались за время репетиции. На столах красовались кастрюли с точно предсказанной перловой кашей, на медных подносах горой лежал хлеб, в глубоких мисках лежали семикопеечные французские булки.

Мстиславский принялся разводить мизансцену, попутно давая отрывистые, внятные только посвященным указания оператору — невысокому, скуластому, похожему на флегматичного монгола; такими бывали опытные путешественники, хорошие наездники — оператор в самом деле ходил несколько враскоряку, по-кавалеристски. Он был молчалив, нетороплив и основателен. Мстиславский ставил аристократию в пары.

— В первой сцене, — объяснил он, — только еда, угощение как есть. Во второй постепенно переходим к свинству. Загребаем руками икорку, рыбку, обливаемся шампанским — сначала как бы нечаянно, — словом, нужна жадность, зримое торжество инстинкта…

— Как бы голландцы! — влюблено глядя на Мстиславского, поясняла его помощница по реквизиту, коротконогая дамочка с тяжелым задом, какой в сибирских деревнях называется язухой.

— Ну да, — нехотя ронял Мстиславский. Он как-то утерял интерес к съемкам. Верно, ему жалко было аристократию — он не ждал от нее такой потрепанности.