Остров

— Я вспомнила книгу. Это была твоя книга, и ты знал ее с детства. Знал почти наизусть и только на корабле вдруг решил, что она — твоя. Пойми, мы решаем самое главное в своей жизни сами, а когда боимся своего решения, то хватаемся за подпорки. За чужие теории, умные книги. Называем их своими…

— Что это за книга? И что ты еще вспомнила?

— Почти все. — Гретель вздохнула, помолчала, глядя в пол. — И то, как я не стала тебя переубеждать тогда, хотя не верила в единственную книгу, не стала, потому что мне самой хотелось в это поверить. Поэтому я не могу тебя держать сейчас — это было бы нечестно. Ты тоже должен вспомнить, сам, не меня же слушать. А книга… в ней, знаешь, герою даруют покой и жизнь рядом с любимой женщиной. Только и там небесные силы не все могут. — Неожиданно она грустно улыбнулась. — Прочитала сегодня, что Хоббсы ведут род от салемских ведьм. И наша миссис Хоббс как раз из них. А мы еще удивлялись, откуда она все знает про нас…

Она встала, подошла поближе, присела на корточки рядом, заглянула в рюкзак:

— Положи рубашку, только аккуратнее, не мни. Когда ты ее еще погладишь. Ты же ведь сам не умеешь…

— Подожди. — Ганс отпихнул рюкзак в сторону. — А как же ты?..

— А что — я? — Она недоуменно подняла одну бровь. — Мне и здесь вполне хорошо. Да нет, ты не думай, мне грустно, мне действительно грустно. Только я не отгрызенная лапа, я буду жить дальше. Не бойся ничего. — Она легко встала. — Поздно уже, тебе очень рано вставать. Они придут до рассвета, а в семь утра должны идти дальше. А тебе еще там поговорить со всеми надо.

* * *

Ганс лежал без сна. Гретель тихонько дышала рядом, по левую руку от него, — он вдруг вспомнил ее слова накануне, что она привыкла в прошлой жизни сама спать справа. Он забывался на несколько минут сном и тут же просыпался опять. Иногда он осторожно подносил руку с часами к лицу и нажимал кнопку. Вспыхивал голубоватый свет: 2:15… 2:42… 2:57. Вставать через пару часов, может, уже не пытаться уснуть?

Он вспоминал книгу, о которой сказала ему Гретель, но всплывали только некоторые яркие картинки. Раскаленные белые улицы. Кавалерийский отряд, пролетающий на рысях под крепостной стеной. Гроза в городе, похожем на город из его снов. И грызущая память о предательстве — которое никогда не искупить.

Он провалился, наконец, в сон, лежа на спине. И снилось ему, как он бредет ночью по залитой луной пустынной дорожке. Он знает откуда-то, что это происходит то ли в Венесуэле, то ли в Буэнос-Айресе. И навстречу ему выходит из кустов неуклюжий большой зверь с квадратной мохнатой мордой и доверчиво утыкается в коленки.

— Ты кто? — спрашивает Ганс и вдруг вспоминает: — Неужели карпинчо?

— Да, конечно, я, — отвечает зверь тихонько. Ганс гладит его по загривку, а карпинчо вздыхает и говорит: — А я тебя тоже знаю, — и называет его другим именем. Ганс неожиданно понимает радостно: да, и правда, его так зовут, — и вспоминает, сам себе не веря, всё, день за днем, что он так долго не мог вызволить из памяти.

Они бредут туда, откуда светит луна, и Ганс говорит и говорит. Волнуясь и перескакивая с одного на другое, он рассказывает все, что случилось с ним и с Гретель.

— Что ж ты делаешь, а? — говорит ему, наконец, карпинчо. — Я убежал из клетки, но я ведь там был совсем один. А ты?

— Я только хотел все вспомнить, — оправдывается Ганс.

— Ну вот, теперь ты вспомнил, как тебя зовут, — рассуждает карпинчо. — Значит, и остальное вспомнишь. Ты такой большой и умный, а я всего только зверь, видишь, у меня и рук нет, только лапы с перепонками. — Он останавливается и показывает ему лапу. — Но даже я знаю, что предательство — это самое плохое, что может совершить человек.

— Да, — соглашается Ганс, его обжигает стыд. — Нельзя бросать тех, кто тебя полюбил, — и чувствует, как слезы текут по щекам, соленые, как океанская вода.

— Это да. Но ты опять не все понимаешь, — укоряет его карпинчо. — Нельзя бросать того, кого ты любишь. Потому что это твой выбор и ты сам себя предаешь. Ты же ведь уже вернулся домой, сам говорил.

— Да, да! — говорит Ганс и плачет уже взахлеб, и ему радостно и легко, как будто он снова в детстве и его простила мама.

— Ты ведь теперь все вспомнил? — заботливо спрашивает карпинчо и косит на него черным глазом.

Ганс прислушивается к себе и отвечает уверенно:

— Да, всё!

И правда, теперь-то это совсем просто. Он удивляется: как же это можно было забыть, — и улыбается сквозь слезы, и садится на скамейку. А карпинчо встает на задние лапы, и тычется ему головой в плечо, и толкает передними лапами.

— Ганс, Ганс! — снова называет его старым смешным именем.

Он очнулся. Гретель трясла его за плечо.

— Ты проспал, Ганс! Уже скоро шесть, ты опоздаешь на корабль.

Он провел рукой по щеке — мокро. Уткнулся в подушку, незаметно утер слезы, поднял голову и посмотрел в лицо Гретель. Только тревога за него, ни капли обиды или досады. Он улыбнулся, чувствуя, как снова подступают слезы. Произнес медленно, нерешительно ее настоящее имя и увидел, как она вздрогнула.

— Ты спала?