Остров

У меня было ощущение, что прошлое зачеркнуто одним взмахом пера, но сердце сильно колотилось в груди. Когда я вышла из машины, ко мне подошел агент туристской конторы и дал адрес одного из отелей. Я побродила по району, где жили родители Рафаэля, – по улицам Гранада, Кальдерерия, Мендес, Нуньес, – и остановилась у стены святого Юлиана под магнолией. Это был мой любимый уголок Малаги, и я стояла там до тех пор, пока в дверях домов не появились люди и не стали разглядывать меня так же пристально, как я разглядывала дерево. Тогда я пошла вверх по Олериас своим излюбленным маршрутом до общественной кухни, и тут меня вдруг охватило поразительное ощущение, что время остановилось и все прошедшие годы были прожиты напрасно. Все осталось по-старому. По улицам сновали грязные женщины и голые ребятишки; торговцы криками созывали покупателей: «Чудесный виноград… Дыни свежие, как родниковая вода… Продаю по дешевке миски, горшки, кувшины из Нихара…»; цыгане отчаянно рядились возле своих ослов, и точильщик, поставив станок в тень, направлял наваху, ритмично нажимая на педаль.

Подъем Постигос был крут, и я пошла к вершине, петляя по улочкам. Когда я была маленькой, отец поднимал меня сюда на плечах, чтобы я любовалась городом. На этот раз жара и запахи из лачуг помешали мне дойти до вершины. Когда я спускалась, меня окружили ребятишки, просившие милостыню. Я вспомнила о Магде и обо всех чувствительных дамах, которые в Париже говорили мне, что они не поедут отдыхать в Испанию, peur de tomber malades[14] от вида нищеты, и мне захотелось увидеть их здесь, под палящим солнцем, среди нечистот, детей и мух, и посмеяться над их фарисейской болью. Брошенная на землю мелочь, – если даже она брошена с презрением, – была бы полезнее содроганий их нежных, хрупких сердец. Tant que les choses resteront pareilles, je ne mettrai pas les pieds dans votre pays.[15] Режиму было безразлично, приедут они или нет, и этим несчастным тоже. Этот способ успокаивать совесть, не пачкая рук, казался мне хуже явного мошенничества. Они лгали себе, когда говорили, что им больно за народ. На самом деле они беспокоились о своей душе.

Родители Рафаэля жили в последнем этаже дома над старым кафе на площади Турко. Дом был построен в конце прошлого века и, несомненно, являлся одним из лучших сооружений того времени. В течение многих лет дедушка Рафаэля по матери принимал клиентов в своей нотариальной конторе на первом этаже. Потом здание постепенно начало ветшать, и с начала войны в большинстве квартир уже обитало по нескольку семей. Роскошная мраморная лестница потеряла свой былой блеск. Поднимаясь, я заметила, что стены испещрены рисунками и надписями. Над дверью квартиры, в которую я шла, была прикреплена двумя кнопками литография, изображающая святое сердце. Трина убрала ее восемнадцатого июля тысяча девятьсот тридцать шестого года и не вывешивала, пока в город не вошли национальные войска. Не считая этого кратковременного исчезновения, литография всегда приветливо встречала друзей и посетителей, нажимавших кнопку звонка.

Узнав меня, Лауреано распростер объятия. Он очень изменился, с тех пор как я его видела в последний раз, и показался мне маленьким и постаревшим. Лучшие годы жизни он посвятил борьбе за свое здоровье, – получив в двадцать три года язву желудка, он уже так и не смог от нее оправиться, – а остаток времени убивал на чтение «АБЦ»[16] и на застольные споры с друзьями в кафе. «Трина, иди сюда, – воскликнул он, – Клаудия приехала…» Очень взволнованный, он провел меня в столовую, куда спустя некоторое время вышла Трина, одетая в выходное платье. «Клаудия, доченька, наконец-то… Дай взглянуть на тебя». Она потащила меня к окну, и я в свою очередь взглянула на ее морщины, на волосы, выкрашенные в каштановый цвет. Я опасалась нескромных вопросов о Рафаэле, но Трина была слишком погружена в свой собственный мир, чтобы серьезно интересоваться чем-либо другим. Она горько посетовала на свое здоровье и попутно обрушилась на Марию-Луису. «Как себя ведут ее дети? Они живут у вас?» Я отделалась несколькими туманными фразами, и она широким жестом обвела темную, мрачную столовую, заполненную статуэтками и картинами. «В наше время люди были иными… Людей нашего круга всюду приглашали. Мужчины вели себя, как кабальеро, не то, что нынешние, которые неизвестно откуда берутся. Теперь Малага умерла. Взгляни на нашу квартиру, и ты поймешь, почему я здесь задыхаюсь. Все валится от старости…»

Это была ее обычная литания, и я, сколько могла, старалась проглотить ее. Трина не могла простить мне неравный брак Рафаэля, таких девушек, как я, она презирала и, пока Лауреано варил кофе, вспоминала то время, когда «Малага была еще Малагой», когда улицы назывались Барионуэво, Приес, Перальта или Бенхумэа, и ухитрилась ни к селу ни к городу рассказать несколько анекдотов об элегантности первого маркиза де Лариос. «Господи, когда я увидела, как эти бесноватые опрокидывают его статую в море, у меня что-то оборвалось вот здесь, внутри. С тех пор я уже не могу прийти в себя…»