Остров

Севилья.

XXI год Победы.

Моя несносная Клаудия!

Я встретил в министерстве Рафаэля, и он дал мне твой адрес. Он же рассказал мне о махинациях в газете (история с секретаршей Р. прямо для антологии) и сказал, что, по-видимому, вас направят в Америку. Счастливцы вы: вечно путешествуете!

Здесь с каждым днем все сильнее пахнет газолином, все шумнее, все больше регулировщиков, которые не спускают с тебя глаз. Дело в том, что мы прогрессируем. Раньше мы каждый день ходили купаться на реку; мы были там одни, и великолепная река принадлежала нам. Сейчас нам предоставлена монополия первооткрывателей, но она нам ни к чему: вода покрыта маслянистой пленкой и дерьмом, – отходами предприятий, построенных вдоль берегов для нашего прогресса. В фешенебельных клубах играют в теннис и в бридж, а вечером поглощают прекрасное виски и отличные сэндвичи с мясом, которые, кстати, повышают кровяное давление. Алькальда нет, и никто не хочет им быть. Радио без конца орет: «Стиральные машины Бру! Стиральные машины Бру! Стиральные машины Бру!» В магазине международной книги Лоренсо Бланко, где утром и вечером самым платоническим образом убиваешь время, на любой книжке из Буэнос-Айреса видишь: «210 песет». Восемьдесят процентов севильцев рыдают от того, что не имеют роскошных машин, а остальные двадцать томятся потому, что приобрели это чудо, о котором вопит реклама. Романские церкви все еще стоят обгоревшими, и ходят слухи, что Генералиссимус приедет пожить в Алькасаре.

Вперед же.

Исабель, как всегда, умирает. Если я ее не убью, она приедет со мной во вторник.

Обнимаю тебя.

Энрике.

Я прочла письмо дважды и порвала. В течение последних недель я продавала мебель из ^наглей квартиры и приводила в порядок дела Рафаэля. Мне казалось, что я уже никогда не оправлюсь от усталости.

Я сказала Эрминии, что есть не буду, и осталась лежать на кровати. Мало-помалу сон одолел меня. Окно было открыто, и, засыпая, я слышала крики детей.

* * *

Рафаэль заехал за мной ровно в десять. В Малаге он побывал в спортивном зале и у парикмахера и с завитыми волосами и свежим лицом казался мне молодым и почти привлекательным. Я тоже больше двух часов занималась собой и, увидев нас обоих в зеркале, рассмеялась над нашим кокетством.

Мы были уже в том возрасте, когда собственное тело становится обузой и с ним приходится считаться даже в самых незначительных случаях. Наша внешность еще не изменилась, но, чтобы сохранить ее, требовались постоянные усилия, однако Рафаэль и я скрывали это. Мы уже не могли ни есть чанкетес,[4] поджаренные на дешевом масле, ни спать на полу, ни мешать напитки, как делали раньше. Однажды в Париже в новогоднюю ночь мы забыли об этом и потом были вынуждены проваляться в постели в течение трех дней. С тех пор Рафаэль заботился только о том, чтобы хорошо выглядеть на людях, а дома предавался черной меланхолии и хандре. Я пока держалась лучше него, но неуклонно растущий ассортимент лекарств в моей карманной аптеке начинал меня беспокоить.

– В «Маленьком море» я встретил сеньору Ферреро, – сказал Рафаэль. – Грегорио поедет с нами.

– Куда?

– Ужинать. Он тоже приглашен в Баондильо.