Остров

— Для тебя — да. Для нас это память. Его голос был мягок, он звал к примирению, но кемтянин не был склонен к компромиссам. Вчера ночью Эмансера попросили удалиться с тайного совета заговорщиков. Броч сделал это как бы между прочим, но был настойчив. Самолюбию Эмансера была нанесена глубочайшая рана. Кемтянин был раздражен и искал, на кого излить свою желчь.

— Тотемизм! Идолы! И этим занимаются люди, покорившие космос! — В голосе кемтянина звучало презрение. Словно плевок!

— Мы не обожествляем их, — мягко сказал Сальвазий, указывая рукой на статуи ушедших товарищей. — Mы помним о них. Мы обязаны помнить, ибо мы верим в человека.

— В идею Высшего Разума!

— Да, и в идею!

— И что же выше?

— Идея и человек, вооруженный идеей. Они наравне. — Эмансер презрительно хмыкнул.

— Чепуха! Человек для вас ничто!

— Да. В том случае, если он не служит идее.

— Идея! Человек! Наравне! Заладил! — со злобой закричал Эмансер. — Да и не верите вы ни в какого человека! Ты же сам говорил мне, что человек не более чем песчинка в бесконечном потоке времени.

— А я и не отказываюсь от своих слов. — Сальвазий потер занемевшую от долгого стояния ногу и, чуть прихрамывая, направился к стоящей у стены скамеечке, сел. После краткой паузы он продолжил:

— Человек есть песчинка в Вечности. Если только он не стремится обуздать Вечность…

— И тогда он вырастет до размера большой песчинки. Песчинищи! — со смехом вставил Эмансер.

— Нет, он остается песчинкой, но оставляет след. И этот след — именно то, ради чего стоит жить.

— Хорошо. Допустим, я подожгу храм Разума и оставлю след в истории. Ведь оставлю?

— Оставишь! — раздался негромкий возглас незаметно вошедшего в храм Командора. — Многие безумцы высекали искру, надеясь, что пожар, зажженный ими, обессмертит их имя. Одни сжигали храмы, другие города и целые континенты, третьи — планеты. След остался, но это черный след, след ненависти, который память норовит исторгнуть. В нем нет веры, а лишь ненависть и похотливое желание жить вечно.

Эмансер хотел возразить Командору, но не решился и спросил:

— Как могу верить я, чью веру убили знания не моей цивилизации, не моей эпохи?

— Да, это трудно, — согласился Командор. — Действительно, ради обретения твоего мозга мы убили в тебе зачатки здоровой веры, заменив их растлением скептицизма. Мы отняли у тебя веру, ничего не дав взамен. Но я был уверен, что ты проникнешься нашим сознанием…

Последняя фраза не была закончена, в ней звучал вопрос. Эмансер поспешил ответить:

— Проникаюсь. — И честно добавил: — Но не очень получается.

— Разные миры, разные эпохи, — задумчиво протянул Командор. — Требуется время, чтобы проникнуться. Ведь что есть вера? То же, что и истина. Существующее и несуществующее. Абсолютное и относительное. Я верю, значит, существую. Но во что? В Высший Разум? Абстрактно. В человека? Мне трудно вообразить его символом веры. Даже идеального. Хотя такой невозможен. Уж слишком он несовершенен и подвержен желаниям и страстям. Пусть даже он укрощает плоть, но это тоже страсть. Страсть борьбы с собой. За себя. Якобы за себя. Это лишь самолюбие и попытка зажечь храм, но с другой стороны. Огнем аскезы. Верить в идолов? В дракона, как халиборнейцы? В Гору-мышь, подобно илюзратянам? В богов Земли? Мардук и Молох, Зевс и Ахурамазда, Кали и Осирис. Они кровожадны, корыстолюбивы, развратны. Как люди, волею судьбы вознесенные на небесный престол. В лучшем случае — слабы. Как Распятый. Но это ли лучше? Они ввергают мир в страсти, они потакают этим страстям, они прощают преступления, совершенные во имя страстей.

Командор сделал краткую паузу, и кемтянин поспешил воспользоваться ею.

— Прости мою нескромность, Великий Титан. Я знаю всех перечисленных тобою земных богов. Но кто такой Распятый?

— Распятый? Это самый страшный из идолов. Это чудовище, возмечтавшее видеть мир слабым и жаждущее обрести силу в собственной слабости. Пройдет много тысячелетий, прежде чем он объявится на Земле. Он будет двулик. Снаружи бел и прекрасен, изнутри черен и ужасен. Он будет неискренен в своих словах и будет совершать шарлатанские фокусы, которые непросвещенные сочтут за чудо, а слова его за пророчества. Он ввергнет Землю в пучину многовековых бед и страданий. Его учение во многом схоже с нашим. Во многом, почти во всем. Лишь цели разные. Мы стремимся к Разуму, стремимся сделать человека мыслящим, жаждем, чтобы он обрел счастье в своем знании. Цель Распятого — дать человеку обрести свое счастье в слабости. Ударили по левой щеке, подставь правую. Сильных духом заставят каяться на смертном одре, обещая кастрированное счастье в посмертной жизни. И они будут каяться! — Тень ярости пробежала по лицу Командора. — Глупцы!