Остров

— Как-то давно приехал я в Ленинград, — заговорил Белоу. — Какой-то амнистированный там в зале ожидания, видимо, чего-то ожидал. Это он сам рассказывал: откуда он, зачем он. Много всего рассказывал… И громко. Сразу всем. Как объездил полгорода в поисках выпивки. На такси! Красивая жизнь. Зал ожидания Московского вокзала. Полная сетка пива. Сам удалой такой, в войлочных тапочках, пробки зубами открывает. Возмущался, что попал в дурную компанию и никто не хочет с ним веселиться.

"Почему-то такие непонятные встречи всегда случаются на вокзалах", — подумал Мамонт, вглядываясь в лицо Белоу и пытаясь вспомнить его.

— А я все видел, не очень-то спал тогда, — неохотно признался Мамонт. — Приехал в Ленинград, работать по лимиту.

Белоу вроде и не слышал его:

— Потом появился старик какой-то, представился тоже зеком, сталинским еще. Поддакивал, пойло его сосал. Вот так и наслаждались свободой два дурака. С трудом они столько пива преодолевали, тяжко им это веселье давалось. Потом молодой отключился. Полная нирвана. Старый тужился, пытался допить, но не осилил — сетку взял и ушел. И в ответ окружающие сдержанно посмеялись, — Кажется, Белоу никуда не торопился.

"Нет, это не я", — понял Мамонт.

Холодная прокуренная комната в общаге. Даже в памяти — сумрачная, без украшений, жизнь. Сидеть в общаге было бессмысленно. Вечером все расходились, хотя идти было некуда.

Белоу внимательно смотрел на него:

— Сколько, говоришь, тебе лет?.. Ну что ж, бывает. Много, конечно, но еще не смертельно.

Упоминание о своем, так внезапно наступившем, возрасте, вызывало у Мамонта внутренний протест, словно кто-то пытался обмануть его:

"Почему-то не чувствую себя стариком. Позднее развитие?.."

Ленинград оказался не большим дворцом, как он когда-то думал, скорее- большой коммуналкой. Для него, лимитчика, Ленинград оставался декорацией, а ленинградцы — прохожими. И общий город не объединял их, как он ни старался. Вдруг выяснилось, что в одном городе можно по-разному жить, видеть разные улицы, дома, даже общие для всех проблемы Мамонта не касались. Холодная и неприятная, трудная и тоскливая, навязанная кем-то, жизнь.

— Лимит — это назначенный тебе уровень. Свой шесток. Вы не знаете, — заговорил Мамонт. — Помню, в общаге в нашей комнате окно разбили. Драка была. Так мы месяца два стекло не вставляли, подушкой окно затыкали. Однако уже ноябрь, холод даже алкоголики чувствовать умеют. Вот и собрались как-то ночью… Да нет, не покупать, в киоске стекло вырезали. Еще и милиционер за нами погнался, но убежали мы. Убежали и стекло не бросили, — последнее Мамонт сказал с непонятной ему самому гордостью. — Собственность — ,конечно, воровство. А ты знаешь, что такое отсутствие собственности? Это, брат… Это особое чувство, еще не воспетое поэтами, — голос его набирал силу. — Вот лежишь ты осенью в общаге или, скажем, в тюрьме. За стеной — холод, ветер. Ненадежная это стена… Я скиталец по специальности, я это знаю. А если в общаге тепла нет? А если вообще выгонят оттуда?.. Не из тюрьмы, из тюрьмы не выгонят.

— Да. Из тюрьмы не выгоняют, — задумчиво повторил за ним Белоу.

— Выгонят! Вот и нету тогда стены между тобой и энтропией.

— Мир мелких ценностей, — произнес Белоу. — Ладно, не волнуют меня твои житейские проблемы.

— Умный вы человек, но так и тянет дать вам совет… — пробормотал Мамонт и почему-то умолк.

В общаге, как и недавно в армии, много говорили о прошлом. Хвастались былым. Настоящего практически не было. Он стоит в трамвае, скомкав сетку с хлебом. Сырой разбитый железный ящик с людьми, мнимая близость к чужой, может быть интересной, жизни. Один час езды от московского вокзала до Ржевки. Долгий-долгий нудный путь. — "Шел трамвай, десятый номер…" — В книгах Ленинград был другим.

Кажется, были еще мечты о мыловаренном заводе. Откуда-то возникли слухи о том, что туда берут не имеющих прописки, о бешеных заработках для небрезгливых. Кажется, он надеялся, что, наконец, прочно осядет там, встанет на твердую почву, не хуже и не ниже других. На мыловаренном заводе он так и не побывал, и только прежние представления о нем, прежние воображаемые картины, сейчас возвращались откуда-то из прошлого.

Трясущиеся на конвейере, твердые кошачьи трупы. Стоящие у него рядком лиловорожие алкаши в кошачьих шапках. "Кошкодер" — это что-то удалое, отчаянное. Вращающиеся в голове лоскутья мыслей, слова вдруг сложились в что-то полуосмысленное, песню? неизвестно откуда возникла даже брякающая мелодия. — "Берегитесь, кошкодеры! Ведь опасность- это все-таки пустяк." — Лихая пропащая жизнь. Кипящая в углу закопченная кастрюлька. Это закуска. — А знаешь какое ты мясо съел? — предчувствуя веселье, ухмыляется некто опухший, скаля зеленоватые, зашпаклеванные серым цементом, зубы. — Ничего, парень, — бубнит другой синерожий, постарше, — они, кошки, вкусные, мясо нежное у них. Постное.

Сбоку медленно приближался еще один, все сильнее пахнущий, остров.

— Если там еще уцелели люди, дикари, то какой это должно быть счастливый народ, — заговорил Мамонт. — Хотя, вообще-то, они друг друга ели.