Остров

Орлан и ворон парящие над бескрайним простором. Ветер. Однажды ветер скомкал и бросил в море стаю куропаток, улетающих с острова на юг. Вертолетчики видели – вода в Чёшской губе была вся белая, как в снегу.

Олень. Лицо Демьяна, голос Демьяна. Стойбище на плато. Железо, изъеденное ржой, ветхость дерева. Обшивка балков, нарты, ручки инструментов – все сделано из дерева, уже поболтавшегося по волнам, подгнившего, слабого. Ни одного нет смолистого, живого куска – вот, вот, что меня поразило! И – голод. Трое парней, сидя на корточках у печки, надрезают ножом набухшие, кровящие панты, слегка подпаливают в огне и грызут, высасывая кровь. Одна ветка рогов на троих…

Я, видно, все неправильно понял когда-то, случайно попав в тундру на сытую, обжорную неделю просчета. Может быть, я продолжаю понимать все неправильно и, более того, с самого начала так все неправильно и понимал? Почему, видимо, всегда заканчиваются для меня катастрофой попытки отыскать следы художников – Ады и Володи… Ларчи, красавица Ларчи, которая когда-то ходила в туфельках-лодочках по подмерзшей пене морского прибоя, оказывается Ларисой Федоровной, вдовой начальника вертолетной площадки Анатолия Полуэктовича, который когда-то с такой изысканной насмешкой над моим желанием скорее покинуть этот холодный край земли и вернуться в свой мир все откладывал и откладывал мою посадку на вертолет. Тогда я разозлился на него. А вот теперь его нет, и Григорий Иванович, которому я безусловно верю, рассказывает, какой это хороший, правильный был человек. Он умер от чисто колгуевской болезни – не вышел из запоя. И вот теперь Ларчи, Лариса Федоровна – немолодая, да пожалуй и некрасивая уже женщина, с которой этого плотного, лысоватого, такого спокойного на вид человека всю жизнь связывала жестокая, иссушивающая страсть – в зеленой телогрейке и резиновых сапогах идет в магазин по разбитому настилу улиц и больше, кажется, ни о чем не мечтает. О том, какова она была в молодости, видно по дочке, юной красавице Уле. Ее красота редкостна, как красота метиски, отличная от красоты чистой расы: такие лица можно встретить в Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке, где перемешиваются все крови мира – но что она делает здесь, в Бугрино, куда направляется, ведь, выйдя из дому, надо же направляться куда-то? В магазин, за пособием по безработице, или просто так, туда-сюда, повинуясь самому древнему из инстинктов, в поисках силы, которая нежно и властно совлечет с нее все покровы, и выпьет дыхание из ее губ, и сольется с нею в одной горячей судороге – но неужели она не понимает, что это засада? Нет. Больше всего поражает, что никто не понимает, что вокруг засада.

Или это я не понимаю уже ничего?

Чувство беспомощности увлекает меня к финалу. Движение исчерпало себя, а остановившись, проще всего потерять не только такт и ритм, но и само чувство меры, ибо привычный способ оценки окружающего, да и себя самого по законам похода более не работает, и всякая мелочь лезет в глаз, как бревно, и несчастья других людей, которые не могут, да и не должны быть открыты, невольно так раздражают тебя, что ты готов разразиться гневом и, открыв одному тебе известные тайные карты, выложить все козыри на стол с безаппеляционным who is who. Вид приговора. До какой же жалкой прокурорской роли можно дойти, чуть-чуть позабыв, ради чего, собственно, ты вышел за ворота своего дома, ради чего оставил любимую ждать тебя… Для того ли, чтобы, морщась, разбирать чужие несчастья? Несчастье – слишком загадочно, чтобы судить о нём походя. Никто не знает, зачем небо бывает столь ужасающе несправедливым, без меры одаривая несчастьями род за родом из поколения в поколение… Быть может, только для того, чтобы те, кто уцелеет после этого ужасающего испытания, смогли понять что-то очень важное. Что-то такое, что десятки лет десятки людей понять не могли, а может и не хотели – но несчастьями просто принуждены были понять…

Что – я не знаю. Потому что перед глазами у меня стоит все тот же несчастный, разбитый поселок, годы которого сочтены, поселок, у которого нет никакого выхода. Но поскольку будущее совершенно неизбежно – впереди продолжение, неизвестное нам.

Точку можно поставить только в книге. Да и то, финал выходит совсем иным, нежели представлялось вначале. Мое повествование, подобно многим, пало жертвой авторского замысла, захотело слишком многое вместить в себя, и в результате превратилось в столь же запутанное внутри себя произведение, каким является породившее его пространство тундры. Но одно оправдание прожитому дню я все-таки нашел. Это совсем короткая история.

Сын шамана

В двадцать седьмом году отца его убил человек из другого рода. Семь раз ударил ножом и на седьмой – зарезал и заревел от радости торжества. Того человека подговорили люди из Города. Их прислали, чтобы организовывать людей тундры заготавливать нерпичьи шкуры и оленье мясо. Его отец, последний шаман острова, сторонился их, но был все же замечен.