Остров

– Время жить и время умирать. Господин умирает, и сыну переходит его имя. Человек может умереть, но имя его продолжает жить. Человек может умереть, но о делах его поют вечно. Ты станешь свидетелем обряда ухода, а когда с этим будет покончено, твое имя будет отражать былую славу. Ты будешь зваться Мейнард Тюэ-Барб [10].

Hay поднял руки:

– Мейнард Тюэ-Барб!

– Тюэ-Барб, Тюэ-Барб, Тюэ-Барб... – пронеслось среди присутствующих, после чего они радостно зашумели.

Этот шум, казалось, разбудил Юстина. Он взглянул на отца, затем на Hay, и сказал тихо:

– Не убивайте его... пожалуйста.

– Тихо! – сказал Hay. Он наклонился, схватил Юстина в охапку и закинул его себе на плечо.

– Он еще не мужчина, – заметил Хиссонер.

– Скоро станет. – Hay обратился к женщине. – Гуди Санден, как бы ты предпочла, чтобы это было сделано?

– Я не хочу умирать! – крикнул Мейнард. Подняв глаза, он увидел сына, покачивающегося на плече высокого мужчины. Юстин смотрел на него со слезами на глазах.

Женщина пьяно пробормотала:

– Задуши его!

– Нет! – Hay рассмеялся. – Я не буду душить человека благородного происхождения.

– Тогда я сама его задушу. Дайте мне бечевку. А в порядке одолжения я съем его глаза, когда они вылезут наружу.

– А я говорю, он не должен быть задушен. Он не сможет лицезреть смерть без глаз. Он должен видеть свою судьбу. Разложи костер у него на животе, и посмотрим, что он за мужчина.

Женщина возразила:

– Он вышиб глаз у Роша.

– Да, но Рош не был благородных кровей. Мешанина из португальца и самбо.

– Если он такой благородный, тогда оставьте его мне. Мне нужны его услуги.

– Для развлечений существуют педики. Ты можешь пользоваться их услугами.

– Педики! – Женщина плюнула на песок. – Этот может дать мне то, чего и Рош не мог, – сына благородной крови.

Улыбка Hay поблекла.

– Он должен умереть, – он взглянул, ища поддержки, на Хиссонера.

– Такова традиция, – кивнул Хиссонер.

Женщина выхватила кинжал у Hay из-за пояса и, нырнув у него за спиной, встала около Мейнарда, держа нож над его животом.

– Закон говорит, что решение принимать мне. Я его принимаю. – Ее рука опустилась.

Мейнард закрыл глаза, ожидая боли, которую он не мог себе вообразить.

Одним движением женщина рассекла купальные трусы Мейнарда от талии до паха. Она схватила его половые органы.

– Это будет моим! – Она вызывающе засверкала глазами, глядя на Hay и Хиссонера. – Я осную род, о котором будут петь в будущем. Это мое право.

Собравшиеся молчали.

Мейнард слышал в ушах биение крови. Боль приходила и уходила волнами. Он видел руку женщины, но ее крепкую хватку он не ощущал – жгучая боль в ушах и бедрах перекрывала все другие ощущения.

Первым заговорил Хиссонер.

– Закон. Это ее право.

– Но традиции... – начал Hay.

– Традиции – это обычай, а Закон – это правила. Закон говорит, что она имеет право решать.

– Но решать означает...

– ... это не означает убить, если разобраться по сути. Hay был недоволен. Одной рукой он снял Юстина с плеча и опустил его на песок. Он сказал женщине:

– Он может жить, но только пока ты не зачнешь ребенка. Он твой. Если он хоть однажды нарушит Закон, проклятие ляжет на тебя. Этими самыми руками, – он поднял руки к лицу женщины, – я вырву тебе матку и брошу ее в море.

Осмелев от выпитого рома и своей победы, женщина встряхнула органы Мейнарда.

– А если это плохо мне послужит, я брошу это в море, – она рассмеялась, и толпа отозвалась волной облегченного смеха.

– Ты умрешь плохо, – сказал Hay Мейнарду. – Что ты делаешь в жизни?

– Я пишу.

– Писец? Тогда, вероятно, ты будешь делать двойную работу. У нас не было писца со времен Эсквемелина.

– Эсквемелин? Вы знаете про Эсквемелина?

Хиссонер перебил его, предостерегающе грозя ему пальцем:

– Ты должен знать, что ты во власти женщины. Поступай правильно со вдовой. Так говорил Ездра.

– Снимите его, – сказал Hay и повернулся, чтобы уйти. Юстин не пошел за ним. Он остался рядом с отцом, в то время как двое мужчин обрезали веревки и опустили Мейнарда на песок.

С края поляны Hay позвал:

– Пошли, парень! Он больше не отец тебе. Он теперь лишь катамит при этой карге.

Уже едва сознавая, что происходит вокруг, Мейнард все же почувствовал, что Юстин колеблется, и понял его.

– Иди, – прошептал он. – Делай что угодно. Смирись с этим. Главное, оставайся живым. – Мейнард боролся с наплывавшим на него туманом, пока не увидел, что Юстин повиновался. Затем сознание покинуло его.

* * *

Он не знал, сколько времени он проспал, так как сон его был беспокойным и сопровождался ужасающими в своем реализме кошмарами. Иногда ему становилось невыносимо жарко, и он чувствовал, как его лицо обтирают мокрой тряпкой, пропитанной уксусом, иногда он замерзал, и его накрывали шершавой грубой тканью, покалывавшей его обнаженное тело.

Он проснулся ночью, лежа на сплетенной из травы циновке. Он находился в хижине, сделанной из травы и глины, в виде полушария восемь на восемь футов. Когда он попытался пошевелиться, то почувствовал, что ему что-то мешает, и увидел, что его руки и ноги покрыты растительными припарками. Резкая боль превратилась в ноющую.