Остров Беринга

— Николай Михайлович говорил, на Ханку в середине февраля идти собирались, — сказал Коля.

— Ну, если будешь себя блюсти, пожалуй, и выздоровеешь к этому сроку окончательно. Но только делать, как я сказал — строго!

— Слушаюсь!

— А пока — попрошу вечером к общему столу. Ой, а портки-то твои где? Таня унесла, чтобы вставать не порывался? Ха-ха-ха! Строгая она у меня, тятя сказал лежать — значит, лежать будешь! Таня! Неси портки, я пациента выписал! Та-ня-а!

* * *

Николай Михайлович вернулся еще через неделю, и к этому моменту Герман Федорович окончательно определил Колю как здорового. Едва услыхав эту радостную весть, Николай Михайлович велел немедленно укладываться. Уезжал Коля с грустью и искренне сказал на прощание Герману Федорович и Тане, что будет по ним скучать. Таня вдруг расплакалась и убежала к себе, а Герман Федорович стал смотреть строго. Так что прощание вышло неловким, а Николай Михайлович долго чему-то усмехался в усы.

Путешествие на санях до Камень-Рыболова и впрямь было куда легче летнего, — санный тракт не петлял, как пароходик, по руслу Сунгачи, а шел напрямик. По укатанному снегу лошади шли споро, и в сани можно было положить нагретых с ночи на костре кирпичей, чтобы не мерзли ноги. Ласточка, соскучившись по просторам, чаще не лежала в ногах, а спрыгивала с саней и весело неслась за ними следом. Николай Михайлович тоже был весел, рассказывал, как ездил в Хабаровку и строил планы насчет летней экспедиции в Манчжурию к хребту Чан-Бо-Шань.

— Там, говорят, есть места вовсе науке не известные! Трудный туда путь, но уж путешествия в гавань Ольги не труднее!

Потом начинал говорить о предстоящем исследовании пролета птиц на Ханке, и глаза его загорались охотничьим азартом:

— Тут, говорят, весной птиц бывает миллионы! Вот набьем-то! Пропасть наделаем чучел! Главное, чтобы дроби хватило! Дроби я всего три пуда из Хабаровки привез, стоит она там аж двадцать пять серебряных рублев за пуд! Но куда же без дроби? Заплатил стервецам, как миленький!

Из Камень-Рыболова, переночевав и оставив часть поклажи, налегке выехали осмотреть предполагаемое место жительства, — пост № 5, стоявший в устье Сунгачи на значительном расстоянии от всякого человеческого жилья. Пост № 5 был выбран Николаем Михайловичем еще и потому, что отсюда можно было добраться до обоих озер — Малая и Бальшая Ханка, по весне сливавшихся в одно. Сам пост представлял собой попросту лиственничный сруб, где несли посменно службу местные казаки, которые были рады-радешеньки уступить эту почетную обязанность гостям. Так что в их распоряжении оказалась изба-пятистенок с отличной печкой и большими сенями, а также загоном для лошадей, амбаром и поваркой-коптильней для летнего приготовления еды.

Пост № 4 располагался в десяти верстах по правому берегу озера, а дальше на сотню верст места были совершенно пустынные. Водное сообщение по озеру начиналось не раньше мая, когда озеро вскрывалось ото льда, так что им предстояло несколько месяцев провести в совершеннейшем уединении.

— Вот где надо селиться монастырской братии, — не без иронии сказал по этому поводу Николай Михайлович. — Принял обет — держи! Иди в глушь, прочь от людской суеты! Здесь, в единении с природой, душа ото всякой суеты очищается, людей любишь такими, какими есть, не книжными, каждого обогреть готов! А в городах? В городах я, Коля, людей быстро любить перестаю. Грешен — перестаю! Смердят, горланят, пошлость несут! Никчемные людишки, а гонор имеют — мы, мол, горожане перед деревенским невежей. Я бы, будь моя воля, каждого из них на год-два сюда послал — тишину и благодать слушать. Глядишь, мерзости бы в людях поубавилось!

Коля кивал и чуть усмехался, растапливая печку. Николай Михайлович, хоть и человек в целом практический, иногда вот так разгорячится — прямо мальчишка! Про другого можно было бы сказать — утопист, но только как-то не вязалось это пренебрежительное словцо с Николаем Михайловичем, с его громадной самоотверженностью, трудолюбием и настоящей, каждодневной верой в свое дело.

Разобрав вещи и наскоро поужинав привезенным с собой хлебом и холодным мясом, легли спать прямо на печь, навалив на себя одеяла.

За ночь печь протопилась так, что Коля с непривычки не мог спать, скинул с себя одеяла и лежал без сна, дожидаясь рассвета.

Встал, едва сумрак за окном чуть посерел, принялся готовить завтрак. Николай Михайлович тоже, видимо, спал нехорошо. Проснулся и тут же выбежал умыть лицо снегом. Вернулся уже освеженным, с ресниц и бровей стекают растаявшие снежинки:

— Ты погляди, Коля, непременно сейчас погляди!

Коля вышел из избы, когда над ровной белой гладью озерного льда взошло солнце, ударило в глаза золотым ослепительным светом. Снег на много верст вокруг вспыхнул, заискрился, превращая унылую равнину с кое-где торчащими по берегам пучками прошлогодней травы в заколдованное сияющее царство.

— Красота, — только и сказал Коля, прикрыв глаза и с наслаждением чувствуя, что солнце, оказывается, уже чуть-чуть согревает ему веки.