Остров без сокровищ

Но плавать герой не умеет, это очевидно: «Однако, поравнявшись с Лесистым мысом, я понял, что неминуемо пронесусь мимо, хотя действительно берег был теперь от меня всего в нескольких сотнях ярдов. Я видел прохладные зеленые вершины деревьев».

До берега рукой подать, Хокинс мучается от жажды, но искупаться, добраться до острова вплавь упорно не желает. Ему надо попасть на борт «Испаньолы» и застрелить Израэля Хендса.

* * *

Но если челнок не существовал в природе и Хокинс не мог приплыть на борт «Испаньолы», – значит и Хендса он не застрелил?

Не застрелил.

Зачем же добровольно повесил на себя душегубство?

С точки зрения психологии мотивы Хокинса вполне понятны.

Мы на основании убедительных улик доказали, что Джим уже стрелял из пистолета в живых людей, и даже попадал. Но об этих подвигах по вполне понятным причинам рассказать нет возможности…

А ничего знаменательного в борьбе с пиратами Джим не совершил, не сложилось… В битве за блокгауз был на вторых ролях, заряжал для стрелков мушкеты. А когда схватился за катласс и отправился на вылазку – опозорился, споткнулся и покатился со склона холма, и только так спасся от тесака Джоба Эндерсона. Хокинс, разумеется, без стеснения изложил бы в своем мемуаре, как он нашинковал Эндерсона мелкими ломтиками, бумага все стерпит. Но слишком много оставалось живых свидетелей его позора.

И вот ситуация: Джим Хокинс сочиняет свой мемуар. Как любой нормальный мемуарист, он желает выглядеть в глазах будущих читателей лучше, чем был на самом деле… Героем хочет выглядеть. А возможности нет… Про настоящие свои подвиги лучше умолчать, а все остальное на героизм не тянет. Даже придуманный эпизод с яблочной бочкой не тянет. Ну подслушал, ну молодец… Однако шпионить за пиратами все же далеко не так героично, как рубить их тесаком или поражать меткими выстрелами…

Активная фаза противостояния идет к концу, возможностей продемонстрировать миру свой героизм все меньше. И Хокинс сочиняет от начала до конца эпизод с захватом «Испаньолы», причем действует в том эпизоде в гордом одиночестве. К черту живых свидетелей, еще сболтнут невзначай, как всё было на самом деле. А вот мертвые Хендс и О′Брайен – самое то.

Мертвые, как известно, не кусаются. И трепать языками не склонны.

* * *

Можно, конечно, пойти привычным путем: пройтись по фактологии, разобрать по косточкам, по мелким деталям все действия, якобы совершенные Хокинсом во время рейда на «Испаньолу», – и вынести однозначный вердикт: врет!

Но, честно говоря, надоело… Вычленять из текста мелкое вранье Хокинса легко, но скучновато.

Попробуем для интереса другой метод исследования. Проанализируем не фактологические нелепости, а саму манеру повествования.

Она, манера, кардинально меняется в главах, описывающих рейд на «Испаньолу».

Когда Хокинс описывал то, чему и в самом деле был свидетелем, он обходился без книжных красивостей, столь излюбленных романистами восемнадцатого и первой половины девятнадцатого века.

У них, у романистов, все романтично. Затянутые на страницу-другую красивые описания гор, ущелий и водопадов. Гипертрофировано-бурные эмоции героев. Диалоги, по сути состоящие из произносимых по очереди длинных монологов – мало касающихся предмета беседы, зато полных словесных красивостей. Штампы, кочующие из романа в роман: например, если надо развязать руки пленника, никто с узлами веревки возиться не будет. И аккуратно перерезать путы не будет – обязательно рассечет одним взмахом клинка. Плевать, что чуть дрогнет рука – и хлынет кровь из рассеченной заодно артерии. Зато красиво и эффектно…

Повествование Хокинса романных красивостей лишено абсолютно. Он описывает, что видит, – тем же стилем, те же языком, на котором говорит и думает. Скуповато описывает, но точно. Без романных словесных выкрутасов. И персонажи мемуара говорят, как живые люди в реальной жизни, – никаких выспренних монологов на пару страниц.

Когда Хокинс начинает мешать правду с вымыслом, достоверность падает, но романные приемы и штампы прорываются крайне редко, ими можно пренебречь.

А вот когда речь зашла о захвате «Испаньолы»… Тут реалистичное изложение вдруг сменилось самой беспардонной литературщиной.

Рассмотрим несколько примеров.

Бен Ганн хранит свой челнок в шатре из козьих шкур. В шатре! Ему заняться нечем, кроме как шатры возводить? Нет, Бен человек занятой: еду надо добывать и золото перетаскивать. Даже если б не отыскал расселину в скале, способную укрыть лодку от дождя, – прикрыл бы челнок покрывалом из тех же шкур, да камней тяжелых по краям, чтобы ветром не унесло. А шатер, извините, – штамп из романа.

Вот еще: «Якорный канат был натянут, как тетива, – с такой силой корабль стремился сорваться с якоря. Под его днищем отлив бурлил и шумел, как горный поток. Один удар моего ножа – и „Испаньола“ помчится туда, куда ее понесет течение».