Остров Буян

…Обида и горькие мысли прогнали сон. Томила не спал всю ночь. Город, который считал его своим заступником и прославлял как искусного грамотея, теперь от него отшатнулся, позволил его оскорбить и унизить.

«Пошто и шум подымать, коли далее хлебных цен не дерзать! К царю во советчики, вишь, нас не звали! — думал Томила. — А доведись у кого из вас, тихоньких, над своей головой что стрясется, не то что к царю — он и господу богу в советчики влезет… Уж он бы творцу-вседержителю насоветовал целую кучу: не так, дескать, господи, нашей землишкой правишь. Я бы сел в твое место, я краше устроил бы в мире!»

Летописец услышал церковный звон — знак наступления утра.

Он вышел во двор. Метель поутихла. Синие сугробы намело у крыльца. Томила, взяв из сеней лопату, стал расчищать тропу к воротам. Большой кот выскочил откуда-то из сугроба, отряхивая лапки, сел на расчищенном и мяукнул.

— Ишь, ночь-то пробегал, то тебе ныне и голодно. Ан, слышь, обедня не отошла — рано жрать. Потерпи! — усмехнулся Томила.

Кот стал умываться.

— Вот то-то и дело. Люди добры всегда поутру перво рыльце моют! — сказал Томила.

Расчистив тропу до ворот, он скинул сукман и рубаху, схватил в обе пригоршни снегу и стал растирать лицо, руки, шею, грудь и бока, громко кряхтя от холода и стараний.

— Э-эх, благодать!

Он скомкал снежок и пустил им в кота. Кот, терпеливо ждавший на тропке хозяина, резво скакнул в открытую дверь сеней и, уже выгнув хвост, ожидал у двери.

Томила вошел, достал с полки хлеб, горшок с солеными огурцами и налил коту молока в черепушку. После еды он втащил из сеней тяжелый сундук, набитый старым тряпьем и давними черновыми листками никому не нужных чужих челобитных, два дня назад откопанный из земли. Среди бумаг были запрятаны и заветные листы «Правды искренней».

Разбросав по избе ворох разного хлама, он стряхнул пыль с пожелтевших листков своей летописи и при свете свечи начал их разбирать.

Кот привычным прыжком вскочил к нему на загорбок и замурлыкал.

— Сиди, сиди там, молчи! — проворчал Томила.

Он придвинул ближе к себе листок бумаги и углубился в чтение.

«…Иные плетут: не смеешь-де ты, человече, на новое устроение жизни собой посягать. Что есть добро и что зло, о том бог печется. Не человечьим умишком и силами новый уряд на земле ко правде чинить. От дедов, дескать, заведено, а внуки того и помыслить не смеют, чтобы древность порушить. Мол, так все и будет идти, как от сотворения мира, — перечитывал Томила. — А ну-ка, робенький разум, размысли получше: были ль от сотворения мира удельны князья и куды они ныне делись? Как народились, так и растаяли в течение времени. А Русь была ль христианской державой прежде святого князя Владимира[198]? А где Перун? Куды делся?[199] И анператоров славных, и царства великие, и ложных богов, и капища их времена пожрали».

Дверь избы распахнулась.

Томила вздрогнул и, оглянувшись, ревниво сунул под стол исписанный лист. Кот недовольно спрыгнул с его шеи на пол. На пороге стоял Гаврила. Узнав хлебника, Томила привычным движением отбросил с лица нависшие волосы и отложил бумагу.

— Ты чтой-то, Иваныч? — с усмешкой спросил от двери Гаврила. — День божий, а ты со свечой! Аль по ком панихиду служишь?

Томила только теперь заметил, что рассвело.

— В древности был философ Диоген[200] премудрый, — также с усмешкой сказал он. — Тот философ, зажегши светец, ходил днем. И спрашивают его: «Пошто светец носишь?» А он: «Человека ищу!»

— А ты чего шаришь с огнем?

Томила загасил свечу.

— И я — человека. Свечу зажег да сижу. Мыслю, что истинный человек и сам на свет приберется. Вишь, не ошибся! — полушутя отозвался Томила.

— Слышь-ка, Иваныч, дело не в шутку, — прервал его хлебник. — Пошто в такой день сидишь дома? Тебя народ обрал составлять челобитье, а ты отрекся и в Земскую избу нейдешь. Я за тобой. Одолели нас большие да дворяне…

— Шум один в Земской избе: голова болит. Не пойду я больше туды, Левонтьич, — просто сказал Томила. — И не к чему: што на Москву писать? Правды искать? Есть правда в Москве у царя, да не про нас! Боярскую силу писаньем не сломишь! Видишь, наши махонькие дворянишки, да и то как взъершились!

— А куды же писать?

— Ты ворочайся пока в Земску избу, Левонтьич. Ужо приходи. Мы с тобою вместе рассудим, куды писать.

— А как же, Иваныч, нам с челобитьем? — растерянно спросил хлебник.

— Беда-то! Аль без Томилы грамотных нету? Напишут! Ступай, Левонтьич. А спросят — скажи: я недужен… Простыл али что…

Хлебник вышел, а Томила, собрав листки своей «Правды», ссыпал обратно в сундук и вытащил в сени.

— Нет, ныне не летопись, не челобитье к боярам — надо иное писать! Слышь, котище, настало, знать, время на все государство дерзать, дедов и прадедов старый порядок порушить… Чего ты вертишь хвостом, спину гнешь? Разумеешь, куды твой хозяин метит? Скажут, безумием обуян и гордыня заела?.. Ништо!.. Давай-ка писать ко всему народу… Послушаем, что народ ответит…

3