Остров Буян

— Знать, страх-то есть и в тебе… — снисходительно пробормотал скоморох. — Ну держись…

И топор еще раз сверкнул под солнцем…

7

Томиле Слепому казалось трудно дышать от того, что в знойном воздухе расплылся душный запах крови…

У плахи стоял в атласном голубом зипуне молодой дворянин Хотынцев. Пример бесстрашного Сумороцкого заразил его. Он хотел усмехнуться, но юное безусое лицо его вдруг скривилось, он всхлипнул и тихо заплакал.

— Посадский люд, пошто казнить мальчонку! — крикнул с жалостью старый стрелец.

— Пошто волков, по то и волчонка! — негромко, словно про себя, проворчал Гурка, схватив Хотынцева за плечи.

Летописец взглянул на жадные лица людей, захваченных зрелищем казни, махнул рукой, не слыша расспросных речей, слез с дощана и, никем не замеченный, проскользнул в ворота под Рыбницкой башней… В тишине и зное за его спиной прозвучал еще раз хряск топора — и раздался истошный, отчаянный женский визг…

Томила пошел, сам не зная и не глядя куда.

Он шел по пустынной улице. Весь город стекся на площадь судить изменников, и он не встречал людей. Единство города, как думал он, невозвратимо распалось у него на глазах, а только на днях в посланье к царю он писал своею рукой золотые слова о «согласии и купности душ всех чинов людей».

В конце пустой улицы слышал он детские голоса:

— Васятка-a! Бежим на Рыбницку площадь — там дворян топором секу-ут!..

— Вре-ешь! — ответил другой издалека.

— Ей-богу!

Томила взглянул на голос. Десятилетний мальчишка припрыгивал навстречу ему, таща за собой на веревке кургузую собачонку.

«Вот тебе купность и Белое царство!» — подумал Томила.

Весть о казни псковских дворян разнесется молвою по государству, и Псков — зачинатель великого земского дела — поднимет против себя дворян и больших посадских… Томила знал, что мелкие дворяне, а их большинство, находятся под боярской пятой и бояр ненавидят… Он знал однодворцев — крестьян во дворянском званье, равно владеющих саблею и сохой: сколько из них в засушливый год пошло бы с охотой в холопы. Да и те из дворян, кто владел одной деревенькой в пяток дворов, — эти тоже готовы восстать на бояр вместе со своими крестьянами… Не таких ли набрал в свое время в Рязанской земле Ляпунов!

«Лысый мерин, не мог по-людски слова молвить народу! Заика проклятый — бормочет: бур-бур-бур-бур-бур! Кто и хочет, не слышит!» — бранил сам себя Томила.

Он шел, говоря сам с собой вслух и размахивая руками.

— Иваныч, куда ж ты? Чего там творится? — спросил над ухом Томилы поп Яков, словно внезапно выросший из-под земли.

— Сколь крови, батя, и все занапрасно! — воскликнул Томила. — Пошто было биться, столь люда губить, когда сами все рушим! — с обидой воскликнул подьячий.

— Что же рушим? Кто рушит? Ты молви мне толком — чего там творится?! — настаивал поп.

— К чему было «Земскую Правду» мою составляти? Барану под хвост?! Боров я пегий: чаял — мудрец на всю Русскую землю, чаял по правде всю жизнь сотворить, а кому она надобна — правда! «Город Белый» и царство, мол, «Бело»… Вишь, «Остров Блаженный» надумал!.. — в исступлении восклицал Томила.

— Иваныч, да что ты? Что стряслось?! Какая беда на город?! Уймись-ка. Ты философ, книжный муж — а стенаешь!..

— Платона, и Мора Фому, и блаженного Августина[245] читал, прикладал к русской жизни… Помысли ты, батя: я всякую малость обдумал, про все написал. Царям стать наставником мыслил — правительми править дерзал!.. А мне по плешивой башке колотушкой!..

— Да кто тебя, кто?! — в нетерпенье воскликнул священник.

— Казнят их! Башки топорами секут да на колья сажают… А я-то, дурак, — «Житье в Белом городе без крови и казни смертельной, ибо правду познали и всех чинов люди в единстве!» А их и казнят!.. — прерывисто бормотал летописец.

— Изменщиков, что ли, сказнили? — просто спросил поп, наконец-то поняв, о чем речь.

— Ты мыслишь — от жалости я? Не такое видал. И в пыточной башне бывал, видал, как невинных щипцами терзают…

— Вот то и страшно, Иваныч: невинных когда! — прервал поп. — Постой, помолчи — я скажу… Поповское дело такое: поп ведает столько грехов, что кабы люди то знали все брат про брата, то и в правду б господню никто не верил и бога бы не боялись… И церковь наша христова недаром велит те грехи таить… И я, Иваныч, смиренный поп, тайну людскую свято хранил, а ныне завет нарушу…

— Как можно! Господь упаси! — возразил летописец.

— А слушай, сынок: вот тут сейчас помер колесник Микола… — поп указал на ворота, над которыми вместо вывески были прилажены два тележных колеса. — Помер от раны во чрево… И исповедуясь, шепчет, что просили, мол, у него под повинное челобитье припись. Он приписи не дал, да и на то земским старостам не донес, кто сговаривал дать, а что грешнее — не знает… Ну, мне-то про все он сказал, а сам помер… Я дать ему отпущенье поспел кое-как, а теперь в Земску избу пойду, объявлю про измену: повинщик-то главный — Ивашка Чиркин! Сам — выборным в Земской избе, да и сам же — с изменой!..

— Ух, кобель проклятущий! А я ему «Правду» читал, он поддакивал, падаль! Вот кому сечь башку!.. — воскликнул Томила. — Сам в Земской избе…