Остров Буян

Свечи и раскаленные угли горна освещали Гремячую башню сумрачным красным блеском.

На полу валялась покрытая черными пятнами рогожа, под которой явственно обозначалось очертание неподвижного человеческого тела.

Стол покрывали исписанные листки «расспросных речей». Гаврила глядел на них горящим взглядом, исступленно вчитываясь в каждую букву и перечитывая еще и еще раз за разом, хотя ему все уже было известно в этих бумагах.

Кроме него, на башне был подручный Пяста Иван Нехорошка, который, готовя кому-то новую пытку, калил на углях в горне длинный железный прут, когда на каменной лестнице башни послышалась шаги нескольких ног и стук в дверь.

— Кто? — крикнул Гаврила, вскинувшись вдруг всем телом.

— Я, Левонтьич! — откликнулся голос Пяста.

Громыхнул засов, и через высокий порог вошли несколько человек, вооруженных пищалями и бердышами. Среди них один был связан и безоружен. Нижняя часть его лица была обмотана полотенцем.

— Выдьте все… Караул держать крепко у башни… — сказал Гаврила.

— Ты, Серега, разжился вином? — спросил хлебник.

Пяст молча подал сулейку с водкой. Гаврила встряхнул ее и приник прямо к горлышку пересохшим ртом, свободной рукой шаря в карманах закуски.

Рыжий звонарь Агафоша вынул из-за пазухи репу и протянул ему.

— Спасибо. Ступайте, робята, — еще раз сказал хлебник.

Все вышли гурьбой, оставив связанного.

Гаврила сам размотал с лица его полотенце и вынул изо рта кляп. Связанный оказался Томилой Слепым…

— Вишь, что стряслось, Иваныч! — сказал хлебник.

— Чего стряслось? Что ты деешь, бесстыдник? — воскликнул Томила. — Аль ты спятил? Аль кровью не сыт?!

— Во как сыт! — указал ладонью по горло Гаврила. — Уж так-то сыт, что уж, видно, и вправду спячу!.. — Он стукнул по груди кулаком, так что гул отдался под сводом. — А покуда не спятил… нет! Покуда во здравом уме в тверезый… — сказал он хриплым шепотом…

— Когда так, то зачем указал меня связана весть? Кабы честью позвал — я бы сам пришел, — возразил Томила, помня последний их разговор.

— Хитер ты! Нет, брат, того я не хотел, чтобы сам ты шел. Я как вора и татя хотел привести тебя в башню. Так и привел! И милости нет в моем сердце к тебе. И не будет ее, Иваныч. Замучу!.. — Последнее слово хлебник прошипел каким-то змеиным шипом.

— Я мук не страшусь, — растерянно пролепетал Томила, еще не зная, зачем хлебник велел его привести.

— Слышь, он мук не боится. Июда подьячий, ин ныне потягнем на дыбу! — сказал Гаврила с какой-то особенной злостью.

Он подошел к кровавой рогоже и резким движением сорвал ее с мертвого тела.

— Признаешь?! Признаешь, изменщик?! Литовщик! Сеятель смуты в людских сердцах! Тварь продажна… Собака!.. — хрипел Гаврила. Он схватил летописца за ворот и с силой гнул его ближе и ближе к кровавому обезображенному телу замученного пытками пана Юрки. Томила понял, в чем дело, но язык его не находил нужных слов. Он словно бы окаменел.

— Признаешь! То твой дружок? От вас двоих смута на город… За невинные души дворян казненных мне бога молить! — исступленно шептал Гаврила. Он, внезапно встряхнув, повернул к себе летописца и глядел ему близко в глаза.

Водочный смрад от его дыханья душил Томилу. От смрада и страха летописца мутило. Он старался не дышать.

А Гаврила шептал:

— Каб не ты, подсыльщик латинский, то не было б смуты в сердцах народа: дворяне бы да попы мутили, а народ бы им в хари харкал!.. А ты им дал укрепленье — то твоя и вина… За что я казнил их?! За твою вину, окаянный! Грамотой славишься и кичишься, мечту плетешь! Да вот куды завели тебя пустые мечтанья! На дыбу вздерну!..

Гаврила неожиданно резким движением кинул перед Томилой пачку клочьев разорванного письма.

— Читай! Читай-ка, изменщик! Литовщик! Сеятель смуты в людских сердцах! Тварь продажная!.. — хрипел Гаврила. — Дружок твой пан Юрка признал под плетьми, какие ты вести сказал посылать за рубеж литовский!

Томила в растерянности не находил слов, без смысла глядя в бумагу. Наконец разобрал он латинские буквы, наконец-то они перестали прыгать и слились в польские слова: «…В Земской избе книжный муж Томила Слепой… Уложение Белого царства… Письма по всем городам писали и ждут восстания всей Руси на царя Алексея… Вы бы, ясновельможный царевич, поспешали бы с войском под псковские стены…»

— Признаешь, язычник?! Читай! От тебя весь корень измены, — исступленно шептал Гаврила.

Томила все понял. Пан Юрка в своей измене его запутал. Как оправдаешься?!

— За что ж мы казнили дворян?! За то, что они Руси не хотели отдать полякам?! Я вину свою искуплю, — продолжал Гаврила, — завтра на дощане укажу тебе топором снесть башку!.. Пыточны речи твои стану читать ко всему народу — пусть ведают все, от кого продажа и кто самозванцу литовскому письма писал…

Томила слушал, застыв, и по-прежнему все еще от неожиданности и обиды не мог ничего сказать в свою защиту. Горло его стеснилось щемящей болью. Пан Юрка лежал мертвый. Разве Гаврила, а с ним и весь город поверят теперь, что он, Томила, прогнал от себя пана, что он не дался в измену?!