Остров Буян

— Совесть в Прохоре есть — живой души человек: никто с него не спрошал, а он добром деньги малому платит! — удивлялся он честному обычаю Козы.

Прохор Коза запускал свой волчок с утра до ночи. Ему помогал Истома, а Кузя с Иванкой стали полными хозяевами росписи и узоров. Тут были и горлачи, и торели, и хлебницы, и солоницы, и кружки, и кувшины, и миски, и печные горшки, и крынки всех видов.

Когда дело дошло до винного горлача, Кузя не знал, какое же — молитвенное или доброе — речение написать на винной посуде. Ребята обратились за советом к пароменскому дьячку, который учил Кузю грамоте.

— Пиши: «Его же и монаси приемлют», — посоветовал дьячок.

Кузя написал.

«В кабаке родился, в вине крестился», — вывел Иванка на другом горлаче.

Не зная грамоты, Истома и Прохор спрашивали ребят, что где написано. Когда дошло дело до Иванкина горлача, он понял, что на этот раз ему может попасть за написанное.

— «Каково винцо, таково и здравьице», — соврал он.

Ни Прохор, ни Истома не усмотрели в этом ничего худого. Кузя, прочтя Иванкину надпись, не выдал его и только усмехнулся. Это еще подхлестнуло озорника Иванку.

«Голодное брюхо к молитве глухо», — написал он на большой миске.

«Не минешь поста, коль мошна пуста», — написал на своей Кузя.

Ребята трудились неустанно, перемигиваясь, посмеиваясь и подзадоривая друг друга. Уже не было больше и мысли о «молитвенных речениях». Они писали самые бесшабашные поговорки, стараясь лишь превзойти друг друга…

Встретившись на дороге с уезжавшим из города шурином, Прохор Коза похвалился выдумкой Кузи:

— Тебе спасибо, Левонтьич, что грамоте надоумил учить, — то и польза!

— Ученье — свет! — подтвердил Гаврила. — Ин я им из Острова пряников привезу, — обещал он.

Возвращаясь из Острова, хлебник заехал к Козе и зашел в гончарную, заваленную новой расписной посудой. Ни Иванки, ни Кузи не было в мастерской. Истома с Прохором вдвоем муравили поливой суда.

— Ну, кажите, где ваше диво? — ввалившись, спросил хлебник.

— Все тут. За показ ничего не берем, — шутливо отозвался Коза.

— А чего тут писано, знаешь? — взглянув на блюдо, спросил Гаврила с какой-то настороженностью.

— Грамоты хоть не ведаю, а все до единой помню, — отозвался Коза.

— Что на сем большом блюде? — спросил испытующе хлебник.

— «Взалкахся бо и даете ми ясти!» — твердо ответил горшечник. — Апостола Матвея Евангелье.

Гаврила усмехнулся.

— А тут что? — спросил он, взяв в руки второе блюдо.

— «Да ясти и пиете на трапезе моей!..» Какого апостола, угадай? — уверенно спросил Прохор.

Гаврила неудержимо захохотал. Он взял еще блюдо, взял кружку и заливался хохотом.

— Где Кузька, ваш «грамотей»? Пряников я ему… ох, уморил, окаянный!..

— Да что ты ржешь?! — недоуменно спросил Коза.

Гаврила, шатаясь от смеха, вышел во двор.

— Ку-у-зьм-а-а! — раздался на все Завеличье могучий голос.

Кузя и Иванка прибежали из дома в гончарную.

— Здоровы, апостолы! — огорошил их хлебник, вдруг ставший строгим.

Поняв, что деваться некуда, оба потупились.

— Ты что же, бесенок, деешь! — накинулся хлебник на Кузю. — На то тебе грамоту дали, чтоб батьку под плети подвел, апостол Кузьма? Узорники мне отыскались тоже!

Хлебник грозно шагнул к племяннику. Кузя от страха присел. Оба отца недоуменно глядели на происходящее.

— Левонтьич, да ты растолкуй: чего они натворили? — спросил Коза.

— Читай, что написано тут, — обратился к Иванке хлебник.

— «Где чернецы[74], тут и пьяницы», — прочел оробевший Иванка.

— От какого апостола, угадай? — повернулся Гаврила к горшечнику.

— Задеру собачьих детей!.. — взревел Прохор, поняв проделку.

Ребята кинулись прочь из гончарной. Им вслед неудержимо гремел хохот дяди Гаврилы да брань обоих рассвирепевших отцов…

Глава пятая

1

Первушка растерянный сел у ворот подворья и долго сидел, не зная, куда пойти. Филипп Шемшаков, который срядил его провожать до Москвы обоз Емельянова, сказал, что в Москве он с обозом прямо придет на боярский двор и тут же сумеет заложитъся в боярщину.

— И сам я там буду, в Москве. Свидимся — пособлю, — обещал он.

В Москве оказалось, что в назначенном месте был не боярский двор, а просто монастырское подворье. В расчете на то, что сразу попадет на службу к боярину, Первушка порядился только в один конец, и, если бы даже теперь захотел возвратиться, у него не было ни харчей, ни денег. В кисе бренчали всего с десяток грошей на ночлег и краюшка хлеба. Несколько дней по морозу он бродил у разных боярских дворов, расспрашивал челядинцев, как повидать боярина, и терпел отовсюду насмешки…

Изголодавшись, попал он к купцу поколоть дрова и рад был за то миске вчерашних щей. На другой день он порядился грузить на воза железные лопаты без рукоятей. От мороза они пристывали к рукам, ссаживая ладони. Рукавицы протерлись, немели от холода пальцы. Женственный и слабосильный, Первушка отставал от других в работе, и после полудня его прогнали. Когда его за то же выгнали через несколько дней с кладбища, где нанялся он копать могилы, бесприютный, продрогший Первушка пошел в теплое место, в кабак, чтобы погреться.