Остров Буян

— В Завеличье поймали великим скопом, с коня стащили да лупят на берегу… Гречин Абрам поскакал к стрельцам стара приказа — ворота занять.

Рафаил живо поднялся с места.

— С нами бог и святая сила его. Идемте в собор. Укажи, владыко, благовест учинить, как бы к службе церковной.

Рафаил осенился крестом. Бывшие в келье стали подходить под его благословение. Сам он принял благословение Макария, и все вышли.

Власьевские ворота были тотчас же заняты караулом старых стрельцов. Подошедшую из Завеличья толпу горожан не впустили в город.

— Владыка Рафаил обещал, что боярин с войском уйдет от стен, коли кончим мятеж, а вы сызнова начинать! Никого не впущу оружных, — сказал Тимофей Соснин, сам ставший в начальниках воротного караула.

После спора с толпой он, едва отворив ворота, стал впускать завеличенцев поодиночке, учиняя в воротах осмотр — не несут ли оружия…

Площадь у Троицкого собора наполнилась людьми. Церковные власти решили между собой, что Рыбницкая площадь, место мятежных скоплений и зарождения мятежа, не может служить для мирного божьего дела. За собором для охраны «властей» от толпы на случай стоял отряд старых стрельцов. Старые стрельцы и казаки разместились и в первых рядах толпы.

Стоя на паперти, Рафаил, обращаясь к народу, говорил о грехе нарушения присяги. Негодуя, он гневно кричал против измены Русской державе, клял латинцев и римского папу и грозился анафемой тем, кто зовет литовцев.

Черниговский протопоп Михаил, приехавший с Рафаилом в посольстве Собора, читал соборное послание ко Пскову.

Когда дошел он до слов о письмах к литовскому королю, посланных Земской избой и будто бы читанных даже у Рыбницкой башни, — народ взволновался…

— Враки! — крикнули из задних рядов.

— Собачья брехня!

— Заткнись, протопоп, не то сами заткнем!

— Все поклеп! Не писали такого листа! — раздавались в народе громкие возгласы.

— Пойдем, братцы, на Рыбницку площадь да там все рассудим! — крикнул старик посадский.

— Не станем креста целовать, коли враки в московской бумаге! — поддержал второй.

— Братцы, Осип Лисицын, новогородец, правду расскажет, как Новгород от мятежа унимали.

— Архимандрит новогородский Никон сговаривал там — так же вракал, как ныне у нас Рафаилка!

Выкрики, шум, споры заглушали чтение. Протопоп умолк.

— Пошли, братцы, на Рыбницку площадь! — крикнули в толпе еще раз.

— На Рыбницку пло-оща-адь! — подхватили вокруг, и толпа, повернувшись спинами к Рафаилу с Макарием и ко всему духовенству, потекла из Крома на привычное место собраний и сходов.

Народ отказался целовать крест на верность царю, потому что не хотел за собой признать вину, которой не было.

И на другой день и на третий день сходился народ толпами по площадям и улицам, и земские старосты вместе с московскими посланцами не могли никого уговорить к крестному целованию.

Гаврила, обиженный городом, не шел к народу. Михайла Мошницын теперь стоял во главе посадской бедноты я стрельцов новых приказов.

В город пробрался с попами Осип Лисицын, новгородец. Он рассказывал всем о том, как целовали крест новгородцы и как после крестного целования у них похватали всех вожаков, заковали и бросили их в тюрьму, хотя тот же боярин Иван Никитич Хованский божился и клялся, что «никакой жесточи над ними не учинит».

— И с нами так будет, коль мы им поверим да крест поцелуем, — говорил народу Мошницын. — Дадим укрепление между себя тогда царю крест целовать, когда боярин уйдет вместе с войском от стен городских…

На Рыбницкой площади не смел появиться никто из новых хозяев Всегородней избы. Они боялись большого скопления народа.

3

Михайла Мошницын рано с утра пошел к хлебнику. В белой холщовой рубахе, гладко причесанный, благообразный, хотя усталый и бледный, Гаврила сидел в горнице, рассказывая сказку сыну. Жена обняла его за плечи и умильно глядела ему в лицо, в то же время прижав к груди и качая девчурку. Двое средних возились тихонько на полу у стола. В доме Гаврилы было похоже на то, что он уезжал куда-то по торговым делам и вот возвратился… Он словно старался вознаградить любимых и близких за долгое время разлуки.

— Здоров, Левонтъич! — воскликнул, входя, Михайла.

— Здоров. Садись, гостем будешь, — ответил Гаврила небрежно.

Жена Гаврилы с испугом посмотрела на гостя, но хлебник спокойно заканчивал сказку, глядя в блестящие глазенки сына:

— «Пойду-ка по свету бродити. Коли глупей вас найду, то домой ворочусь, а глупей не найду, то не ждите!» Так и ушел Афоня искать, кто глупей, и доселе все ходит да ищет… — закончил хлебник.

— Все? — спросил сын.

— Так и ходит, — опять повторил Гаврила.

— Завиральна та басня! — воскликнул кузнец.

— А что не по нраву? — спокойно спросил его хлебник.

— Ушел Афоня глупей народу искать — то не хитрое дело. А так повернуть, чтобы глупые умны стали, — то дело!..

— Учи-ил! Не умнеют! — ответил хлебник.

— Не дело, Левонтьич, сложить-то ручки! — прямо сказал Михайла. — Город не сдался покуда. Народ креста не целует, стрельцы стены держат, — чего же ты сидишь тут побасенки баешь?!