Остров Буян

Оттого что незнакомец молчал, у Иванки так и чесался язык, хотя начался клев и приходилось все время менять наживу.

«А может, он глуховат?» — подумал Иванка о незнакомце.

— Ты чего пишешь? — чтобы испытать, не глух ли сосед, громко спросил он.

— Помолчала б, кума, сарафан куплю! — неожиданно звучно и молодо произнес незнакомец. — Рыбки, что ли, испек бы, — заметил он, будто век был знаком с Иванкой. И, не глядя больше в его сторону, он продолжал писать.

— Холопа нашел для послуг! — проворчал раздраженный Иванка.

Он решил не обмолвиться больше ни словом с незваным соседом. Однако ему самому хотелось есть, и он сунул в горячую золу несколько рыбок…

Когда уже стемнело и писать было нельзя, они, вместе присев у костра, ели печеную рыбу. Иванка набрался терпенья молчать, каких бы трудов ни стоило это молчание.

— Место рыбное тут, — наконец первый молвил незваный товарищ Иванки, скинув колпак и тряхнув каштановыми, внезапно пышно закурчавившимися волосами.

«Ан, брат, ты первый не сдюжил!» — торжествующе подумал Иванка.

— Мое место, — с гордостью пояснил он. — Я тут кашу кидаю, вот рыба и водится. — И, уже позабыв в один миг раздражение, довольный «уступкой» соседа, он покровительственно добавил: — Да ты не бойся, лови. Кашу только таскать пополам.

— Ладно, кашу так кашу, — согласился незнакомец, сосредоточенно глядя в костер, и снова задумался о чем-то своем… На высокий лоб его, переходящий в раннюю лысину, набежали морщины.

— Дядь, а чего ты все пишешь? — спросил Иванка, считая, что краткой беседой о рыбе меж ними вполне восстановлен мир.

— Ишь, звезд-то в небе! — уклоняясь от ответа, сказал незнакомец.

— Как людей на земле, — подсказал Иванка. — Сказывают, что человек, то и звезда, и от одной звезды вся судьба людская.

— Не от звезд судьба человечья, малый. От людского лиха, от темноты душевной, от корысти али от добросердья. Тот горбат, а тот нищ, у того сына не стало, а тот по зазнобе тоскует. Вошла она в дом — ему и светло с ней, хоть крыша худая и сам в лохмотьях… А тот богат, да гложет его алчба и зависть… — сказал незнакомец, глядя в темную воду, словно позабыв уже об Иванке. Высокий лоб его поблескивал под отсветом пламени…

— А то бывает — холоп! — подсказал Иванка, неожиданно его перебив.

— И то бывает… Ложись-ка спать, — вдруг оборвал незнакомец и как-то внезапно сам вытянулся на спине и, положив за голову руки, мгновенно уснул, как засыпают очень усталые люди.

Тогда Иванка решился проверить свою сеть.

При слабом свете звезд, отражавшихся в реке, он вытряхнул небогатую добычу и покидал в ведерко.

Где-то совсем рядом, не боясь отблеска гаснущего костра, перекликались кузнечики. Звезды, казалось, опускались все ниже и ниже, иные летали над головой и падали рядом в траву, путались и жужжали в мягких ее шелестящих стеблях.

Когда Иванка проснулся, стоял молочно-белый рассвет и в мутноватом небе едва поблескивали перламутром высокие облака… Иванка услышал приятный, негромкий, но четкий голос, читающий словно молитву. Он разом вспомнил вчерашнего неожиданного соседа и прислушался, едва приоткрыв глаза.

Новый знакомец его читал, держа вплотную у самых глаз исписанный лист.

— «Немец деньгу по деньге от богатства считает, а мы и от бедности на рубли не скупимся. Русские люди душой горячи и щедры и прямы — хотим сильно и любим крепко, а невзлюбим кого, то — насмерть. А бедность наша от темноты и вящего насильства боярского. Во тьме живем, как кроты могильны, что свет есть, не ведаем, а как узрим свет, то и силы вашей не станет держать народ от воспарения к славе…» — читал новый Иванкин знакомец, и негромкий голос его звучал необычной внутренней силой.

Иванка привстал и оперся на локоть, уже не притворяясь больше и широко открытыми глазами глядя на грамотея, но тот так его и не видел. Он взялся за перо и принялся снова строчить… Иванка глядел на него, не шевелясь. Вот снова поднес он свой лист к глазам, не замечая пробуждения Иванки.

— «…От вашей боярской корыстной неправды желчь человечья к сердцу из печени прыщет, — снова раздался его негромкий волнующий голос, — кровавые слезы землю кропят и травы и нивы губят. Всюду лжа и нечестье, и солнце божье померкло… Ан, не хотя во пророки дерзати, вижу — грядет суд земной над неправедными законами вашими и ниспровергнет вас весь народ… всею землею и станет во свете и славе Русь пуще Рима и Византии…»

Странный рыбак замолк и, задумавшись, глядел на восток, откуда вставала заря.

— «Желчь человечья из печени в сердце прыщет, кровавые слезы ниву кропят, и солнце померкло от злобы сильных…» — подражая летописцу, сказал Иванка, и голос его слегка дрогнул на последних словах.

Он сказал все это невольно, словно зачарованный язык сам произнес, без его желания.

Новый знакомец взглянул на него удивленно, будто только что вспомнив, что он не один у реки.

— Как, как ты сказал? — живо спросил он.

— Не я — твои речи, — возразил Иванка, смущенный собственной выходкой.

— Думы мои, а речь твоя. Так-то лепей, как ты сказал. Ну-ка, сызнова! — весело поощрил грамотей, прищурившись добрыми серыми глазами.