Остров Буян

И вдруг их глазам явилось новое чудо: яркий, веселый цветного камня собор[169], будто составленный разом из многих храмов с пестрыми луковичными маковками, увитыми травами и цветами, усыпанными звездами, с крытой по-теремному сказочной лесенкой. Они стояли разиня рты, считал соборные маковки, пока с задранной головы Кузи не свалился поярковый[170] «гречневик» и какой-то шутник потянул его сзади за волосы…

Как раз позади этого чудного храма и нашли они дом Кузина крестного, подьячего Ямского приказа.

Их встретили тут радушно. Прохор уже написал о Кузином бегстве с Иванкой. Кузю ждали, тревожились. Их накормили и напоили, как дома. Но, дав переспать ночь с дороги, поутру подьячий сказал Иванке:

— Кто в Москве живет, парень, того надо являть сотскому. Строгий наказ. Не приведи бог, узнают!..

Однако, увидев оторопелую растерянность ребят, Кузин крестный смягчился и сунул Иванке алтын.

— Голодно станет — к Кузе придешь пообедать, а ночлег — не взыщи!.. Ну, да бог даст и брата найдешь. Он тебя приютит и накормит. Батьке писал — богато живет!..

3

Иванка искал по Москве брата. Он бродил по городу, всматриваясь в лица, останавливался при проездах больших бояр, высматривал Первушку среди разодетой боярской челяди, разузнавал по торгам имена знатных бояр и выспрашивал, где стоят их дворы… Он путался в кривых, рассыпчатых переулках и тупиках. Дивился деревянным нескладным громадам домов, растущих в кучах убогих домишек.

«Мой бы крестный, я сам из дома ушел бы, а не дал бы Кузьку на улицу выгнать!» — размышлял Иванка.

Ему было голодно, холодно, но он не шел к Кузе. «Выгнали, как собаку, на улицу, на мороз. Не пойду с поклоном, хоть сдохну! Пусть совестно Кузьке будет всю жизнь!» — ворчал про себя Иванка. «Господи, хоть бы Первушка попался! Ходит же он по улицам, не сидит все дни дома!» — такие мысли не покидали Иванку.

Несколько дней он устраивался работать — колоть дрова, раздувать горна в кузнице, но никто не решался его держать безъявочно, и, отоспавшись ночь, две, отогревшись, он уходил снова бродяжить по улицам…

И вот как-то раз возле торга из царева кабака, шатаючись, вышел навстречу Иванке так долго разыскиваемый высокий и статный красавец с русой курчавой бородкой, но возмужалый, раздавшийся вширь — Первушка!.. Он был в новой шубе, в высокой собольей шапке, счастливый, богатый…

Иванка кинулся опрометью к нему, не в силах вымолвить слова и обалдев от радости встречи.

— Ты… ты!.. — сорвалось с его языка.

— Я-то я, а ты, малый, лишнего выпил, что ли? — отозвался красавец, и тут, вблизи, Иванка увидел, что он ошибся: хоть парень и был похож на Первушку лицом и статью, но это был не Первушка, а скоморох и медведчик Гурка Кострома, в прошедшем году проходивший по Пскову с ученым зверем…

— Обознался я… — вдруг весь осунувшись, глухо ответил Иванка дрогнувшим голосом.

В его словах прозвучало отчаяние…

— А может, не обознался — кого тебе надобно?

— За брата я принял тебя… По Москве ищу брата, — сказал Иванка, и невольная слеза застелила его взор.

— Москва велика! И год так проходишь! — ласково взглянув, усмехнулся медведчик. — А где живешь?

— Нигде… По корчмам да с нищею братией…

— Ин пройдешь со мной недалечко, спытаем судьбы. Нашему брату спасенье в Москве одно: у боярина Никиты Романова. — И, понизив голос, Гурка признался: — У нас и безъявочных держат — пойди найди! Боярин наш дядя царю, к нам и сыск не вхож, — пояснил он. — Самый набольший боярин Никита Иваныч.

— Ой ли! — радостно воскликнул Иванка. — Стало, и Первушка у вас! Он отписал, что у набольшего боярина.

— Идем, спытаем. Сулить не стану, а может, удача будет… Как его звать, говоришь?

— Первой, Первунька…

— Троих таких знаю: Первунька Козел, Первунька Бадья да Первунька Ситкин, — сказал Гурка. — У самого у меня брат был Первушка, да тоже не знаю, где ныне… Вас что же, братьев-то, двое?

— Не-е, трое: я, да Первушка, да Федька…

— А Федька где ж ныне? — оживленно, с каким-то особенным любопытством спросил скоморох.

— Федька? С бачкой: он младший, — сказал Иванка и вслед за приветливым скоморохом пошел во двор к боярину Романову…

4

В боярском дворе нескончаемые тянулись службы. Это была целая вотчина, с пустырями и пашнями, с корчмами, улицами и переулками… Здесь жило столько народу, что заселило бы целый большой посад. Казанские и астраханские татары, литва, донцы, запорожские черкасы, грузины — темный торговый, разбойный удалый люд изо всех краев, городов и уездов. Оружейники, рукавишники, шапошники, сапожники, квасники, брадобреи, золотники[171], егеря, псари, конюхи.

Сколько беглых крестьян нашло себе приют в поместьях и вотчинах Романова! Сколько посадских скрылось к нему от правежа и, заложась за него, спаслось от позора и разорения! К царскому дяде бежали и царские «черные люди», и помещичьи или монастырские крестьяне, и холопы… Сколько их укрылось тут и жило на этом дворе перед тем, как бежать в вольные украины, в Запорожье, на Дон или на Волгу.