Остров Ее Величества. Маленькая Британия большого мира

В нетерпении я поспешил покинуть музей всего на свете, связанного с целлулоидом, и стоял перед дверью «Пикчервилл Синема», расположенного напротив, за полчаса до начала. Пятнадцать минут я торчал под ледяными каплями, дожидаясь, пока начнут пускать внутрь. Я купил билет, потребовав место посреди зала (с широким проходом впереди, чтобы было куда блевать), и занял свое место. Зал был изумительный, с плюшевыми сиденьями и большими изогнутым экраном, затянутым бархатным занавесом. Несколько минут казалось, что мне предстоит смотреть фильм в одиночестве, но понемногу народ стал прибывать, и к началу сеанса свободных мест почти не осталось.

Ровно в два в зале погас свет, занавес приоткрылся футов на пятнадцать — на малую долю полной ширины, — и приоткрывшийся кусочек экрана наполнился титрами и вводным текстом Лоуэлла Томаса (этого Дэвида Аттенборо пятидесятых годов, внешне больше напоминавшего Джорджа Оруэлла), сидящего в явно поддельном кабинете, наполненном сувенирами путешественника, которые должны подготовить нас к тому, что нам предстояло увидеть. Теперь прошу вас представить исторический контекст. «Синерама» была отчаянной попыткой кинематографа противостоять наступлению телевидения, которое в 1950-х годах грозило полностью вытеснить Голливуд. Так что эта вступительная часть, снятая в черно-белом изображении и показанная на квадратике в форме телеэкрана, явно намекала, какого сорта картины показывают нынче людям. После краткого, но не лишенного интереса обзора истории киноискусства Томас попросил нас усесться поудобнее и насладиться величайшим зрелищем, какое доселе видел мир. Затем он исчез, из всех колонок полилась оркестровая музыка, занавес пошел в стороны, открывая необъятный изгиб экрана, и мир вдруг стал цветным, и мы помчались по «русским горкам» на Лонг-Айленде. Как же это было здорово!

Я парил в небесах. Эффект присутствия оказался много лучше, чем можно было ожидать при такой простой и древней проекционной аппаратуре. Словно в самом деле катаешься на «русских горках», только с одной несравнимой разницей — это были «русские горки» 1951 года, взлетающие высоко над парком, полным старых «студебеккеров» и «де сото», над толпой в брюках клеш и мешковатых рубашках. Не кино, а путешествие во времени.

Я вправду так думаю. Волшебство трех измерений, стереофонический звук и искрящаяся четкость изображения словно по волшебству перенесли нас на сорок лет назад. Для меня это было особенным чудом, ведь в 1951 году, когда снимался фильм, я еще лежал, свернувшись в животе матери и набирал вес со скоростью, которой после рождения достиг только на тридцать шестом году жизни, да и то пришлось для этого бросить курить. Я видел мир, в котором собирался родиться, — и каким же он был радостным и полным надежд!

Думаю, это были самые счастливые три часа в моей жизни. Мы прошли по всему миру, ведь «Это Синерама» — не кинокартина в обычном смысле слова, а фильм-путешествие с замыслом показать все чудеса мира. Мы скользили в гондолах по Венеции, любовались набережной, полной людей в цветных широких рубашках и брюках клеш, слушали венский хор мальчиков перед дворцом Шенбрунн, видели смену караула в Эдинбургском замке, послушали длинный отрывок из «Аиды» в «Ла Скала» (это было скучновато) и закончили долгим авиаперелетом через всю Америку. Мы промчались над Ниагарским водопадом — я побывал там прошлым летом, но как же не похожа картинка на забитый туристами кошмар с лесами обзорных вышек и международными отелями! Этот Ниагарский водопад предстал на фоне деревьев, низких зданий и свободных автостоянок. Мы побывали в Сайпресс-Гарденс и Калифорнии, пролетели низко над колыхающимися нивами центральных штатов и с волнением приземлились в аэропорту города Канзас. Мы летели, чуть не задевая вершины Скалистых гор, нырнули в бездну Большого каньона, пролетели грозными изломанными ущельями национального парка Зион, и наш самолет круто ложился на крыло, огибая опасные выступы утесов, а Лоуэлл Томас объявлял, что подобного кинотрюка никто еще не выполнял, — и все под хлынувшее из стереофонических колонок «Боже, храни Америку» в исполнении мормонского хора, начавшееся с приглушенной мелодии и взвившееся до крещендо, во все горло призывавшее «задать трепку фрицам». Слезы восторга и гордости стояли у меня в глазах, и я с трудом сдерживался, чтобы не вскочить ногами на сиденье и не крикнуть: «Леди и джентльмены, это моя страна!»

А потом все закончилось, и мы, шаркая, выходили в бесцветные мокрые сумерки Брэдфорда — можете мне поверить, это было потрясение для организма. Я встал перед бронзовым памятником Дж. Б. Пристли (развевающиеся фалды придавали ему странный вид, будто он усиленно пускал газы), глазел на безликий запустелый город и думал: «Да, я готов отправиться домой».

— Но сперва, — продолжил я свою мысль вслух, — попробую еще разок карри.

Глава семнадцатая