Остров Ионы

- Ну и что теперь будем делать мы с тобой? - с улыбкой тихого веселья в глазах молвила она.

- Разговаривать, - ответил он. - Идти рядом и разговаривать.

- А летать? - спросила она. - Можем мы позволить себе иногда полетать вместе?

- Конечно, можем, родненькая моя. Милая, милая моя. Дружочек ты мой ненаглядный. Где ты раньше была там, когда мы еще жили? Почему мы никогда не встречались?

- Вот и я говорю... Так обидно... Что нам теперь делать?

- Сколько лет тебе исполнилось там?..

- Классических осьмнадцать. А тебе?

- Мне двадцать пять. Тоже классические для молодого русского дворянина... Послушай, а что с тобой произошло?

- Не знаю точно. Столько ужасов навалилось под конец... Отца бросили в огонь. Мать раздели донага и на моих глазах, совсем рядом... Впрочем, не хочу обо всем этом говорить. Хочу теперь ничего не помнить... Вот и ничего не помню! Может, была, а может, ее вовсе и не было - но какая-то хромая женщина подходила ко мне и трогала за руку... Потом было очень и очень жарко и нехорошо, я, кажется, ушла куда-то... И вдруг увидела тебя! Чудо настоящее. А с тобой что было раньше?

- Меня повели на расстрел двое. Я только помню, что шагал перед солдатами со связанными на спине руками и думал о том, что вот люди, которых никогда раньше не знал, не встречал. И они меня тоже. Однако почему-то ведут меня убивать, хотя ни я им, ни они мне, в сущности, ничего плохого не сделали. Вот такие у меня были совершенно отчетливые мысли по дороге к лесу. И тут я увидел в стороне, на холме, стоявшего с длинной палкой человека. Он опирался правой рукой на посох, а левой прикрыл, как козырьком, глаза и смотрел на наш расстрельный конвой. Наверное, это был местный пастух. Этот пастух в брезентовом выгоревшем плаще и был последним человеком, кого я запомнил. Он стоял на холме вот с этой самой палкой, которая впоследствии почему-то оказалась у меня. И я не помню, как меня убивали, может быть, конвоиры стреляли мне в спину, - но с этой палкой в руке я оказался стоящим на том зеленом холме... И вдруг я увидел тебя, летящую по небу, - настоящее чудо, как ты сказала... Действительно чудо.

- Но нам и в самом деле надо все-таки что-то делать, - заговорила, перебивая Октавия, Ревекка. - Что-то надо делать. Давай полетим хотя бы?

- Ради тебя, - отвечал Октавий улыбаясь. - А так мне больше нравится ходить по земле пешком.

И они полетели рядом, почти касаясь друг друга - почти, потому что прикоснуться даже кончиками пальцев им никак не удавалось. И, не в силах преодолеть в себе желание быть как можно ближе к нему, Ревекка попыталась на лету слиться с ним, однако и тут ничего не получалось - девушка зависала то слева, то справа от летящего Октавия, оказывалась то чуть выше его, то под ним на пядь расстояния ближе к земле. Нет, слияния не получалось, и прикосновения, и волнующего чуда поцелуя тоже - можно было только смотреть и видеть милого друга. И поначалу Ревекка едва ли не страдала, как прежде, по-земному, по-девичьи от невозможности любить человека прикосновением, объятиями, поцелуем. Но что-то происходило - то, наверное, время шло, облака рождались, детские сны витали над землей, вспорхнув с улыбчивых губ младенцев, они чудесны в синем небе Онлирии. И безысходное находило выход, и взамен любви-прикосновения незаметно приходила любовь неощутимого светового сияния, и хотелось видеть любимого человека столь же страстно, как и обнимать, и целовать, - и не наглядеться было никак, и это властно требовало исхода, как в земной юдоли любовь искала и находила выход через содрогающееся телесное наслаждение.

Они летели и сверху смотрели на землю, которая в Сибирской Онлирии была такая же, что и в сырой, теплой жизни Сибири, - такая же, наверное, хотя никто из них двоих не мог коснуться ее руками или губами так плотно, чтобы стало больно и сладко и слезы бы полились от какой-то непомерной радости и бесконечной печали, потому что для того, кто приходил на землю человеком, прикосновение к жесткой и колючей дороге земной родины было самым сладостным, нежным ощущением его бытия.

Должно быть, в те же мгновения, которые проходили для нашей парочки в Онлирии, на земле в том же самом месте кто-то действительно прижимался лицом к жесткой дороге и тихо плакал, радуясь, что еще жив и чувствует ее под щекою, но пролетающие над ним Ревекка и Октавий никого под собою не видели. Мир, доброжелательно и роскошно распахнувшийся перед ними, проступил без всяких следов тяжко усложненной ноосферы, был для них безлюден, невинен, беспечален и прекрасен. Тоненький слой мрачных людских страданий, от которых человеческие народы хотели спастись с помощью машинного созидания вещей или силового их отъятия друг у друга, - слой ноосферной цивилизации стал для запредельных беглецов далеким и невидимым.