Остров Южный Камуи

Я опять зачем-то посмотрел на часы. В стекле мелькнуло деформированное отражение моего лица.

— Сам не знаю. Больных пятеро, а сыворотки только четыре порции. Вы уж тут сами решите, кому делать укол, а кому нет. Я такое решение на себя взять не могу.

Полицейский хотел было что-то сказать, но запнулся. Исполненным отчаяния и безнадёжности взором он обвёл больных, потом посмотрел в окно. Вокруг рёкана по-прежнему живой стеной стояли жители острова.

В гостинице горел свет, но дома вокруг уже выглядели как сплошная тёмная масса — нигде не было огней. Наверное, сюда, к гостинице, пришли все до одного. Они уже несколько часов стояли вот так, не двигаясь. Сколько же они ещё будут так стоять?

Участковый погрузился в мрачное раздумье. Приблизив побледневшее лицо к изголовью старосты, он стал ему что-то шептать. Наверное, хотел получить какие-нибудь указания.

Но как староста должен был определить, кому из больных следует умереть? Вряд ли он мог это сделать путём логического умозаключения, — подумал я, сознавая, что затяжка во времени чревата для меня новыми муками совести, но участковый вдруг неожиданно быстро вернулся. К моему вящему удивлению, с лица его исчезло выражение отчаяния и беспомощности.

— Решили всё доверить воле божьей, — сказал он спокойным голосом.

Я был озадачен.

— Воле божьей?

— Воле божьей каждый доверится — каждого можно этим убедить. Другого способа нет. Всё равно наши обо всём догадаются. Так что уж лучше я поскорее… — сказал полицейский с каким-то новым чувством и вышел на улицу. Он направился прямо к толпе островитян. Похоже, собирался им всё рассказать.

Вспомнив опять про Отаки, я встревожился не на шутку. Если только она скажет, что это я занёс на остров инфекцию, они, наверное, от неожиданности удивлённо охнут, зашумят. Затаив дыхание я смотрел в окно.

Стоило полицейскому произнести несколько слов, как сразу же поднялся ропот. Как волны, ропот расходился по всей толпе. Теперь они, наверное, ворвутся в гостиницу в жажде меня растерзать, с криками: «Доктор небось сам болен! Где сыворотка?!» Чем мне тогда оправдываться?

Толпа пришла в движение, но, вместо того чтобы броситься к рёкану, все направились в сторону горы Камуи-дакэ.

Когда я спросил у вернувшегося участкового, зачем все идут к горе, он объяснил:

— Они пошли в святилище — послушать, что скажет бог.

Участковый посмотрел в сторону Камуи-дакэ.

— Вы сказали им всем, что сыворотки хватит только на четверых?

— Сказал. Мы тут на острове все как одна семья — значит, все имеют право знать. Так лучше — чтобы они знали.

Судя по тому, что ко мне не приступали с расспросами, никто, видимо, пока не догадывался, что я тоже болен, что я и есть истинный виновник эпидемии, который занёс на остров бациллы. Значит, Отаки никому не сказала? Но, с другой стороны, учитывая свойственное жителям этого острова чувство общности судьбы, было просто нереально предположить, чтобы она промолчала и ничего не сообщила землякам. Если так, выходит, что Отаки ничего не видела: я просто извожу себя ложными подозрениями, думая, что она видела.

Через некоторое время вдали на склоне горы запылал костёр. Послышался гул барабана, повторяющего одну и ту же монотонную тоскливую мелодию.

— С такими церемониями мы ведь можем вообще не успеть. Что тогда делать будем? Тогда уже никого не спасти! — горько заметил я.

Мне хотелось только одного — поскорее покончить с этим делом, которое доставляло мне одни мучения.

Однако участковый был спокоен:

— Подождём, что возвестит нам бог.

Встретившись глазами с его исполненным веры взором, я счёл за лучшее умолкнуть.

Конечно, это было глупо: сидеть и ждать, пока божество возвестит, кому из больных суждено умереть. Какой-то дикий анахронизм! Просто сумасшествие!

Но я ничего не мог поделать. И не только потому, что сам я был не в том положении, чтобы что-то предлагать. Просто, когда речь идёт о том, чтобы обречь на смерть человека, перед лицом предстоящих решительных действий все доводы разума оказываются бессильны.

Вряд ли можно решать вопрос о человеческой смерти путём подсчёта голосов при голосовании или жребием. Обречь на смерть означает акт решительный и необратимый. А если так, то, может, и впрямь тут решать богу, а не людям? Я перевёл взгляд на больных. Все пятеро лежали неподвижно, покорно ожидая решения своей участи. Однако это молчаливая покорность меня не восхищала и не умиляла. Для меня в этом было что-то скверное, даже мерзкое. Вероятно, они знали, что сыворотки не хватит и один из них должен умереть. И при этом ждут себе, как бараны, чтобы бог определил, кому жить, кому умереть. Неужели бог для них настолько всесилен и непререкаем? Что же это за бог? У меня было такое ощущение, что голова идёт кругом.

Я бесцельно расхаживал туда-сюда по коридору в напряжённом ожидании. Больные безмолвствовали, и это действовало мне на нервы. Скоро один из них умрёт. И убью его я. Мне казалось, что больные всё знают и используют молчание как оружие, разящее меня.