Остров Южный Камуи

Природа всегда говорила с ним на его языке. А в Токио вся эта искусственно созданная «природа», выстроенная среда, вероятно, ничего ему сказать не могла, он её не слышал. Может быть, именно оттого Синкити Ёсидзава, находясь всё время среди множества людей, впал в пучину одиночества. В этом огромном городе, который ничего ему не говорил, Синкити чувствовал себя словно в тесном сундуке — как он и писан в письме Миямото. Он там, видимо, просто задыхался. И если природа не говорила с ним больше, у него не было иного способа спастись от одиночества, как найти учителя, друга или любимую девушку — кого-то, с кем можно было бы общаться. Затем он и написал свои три письма. Но все трое корреспондентов, как и искусственная «природа» Токио, не собирались ему отвечать. Вот потому-то он…

12

Саваки тихонько вышел из дома. По-прежнему дул сильный ветер. Сам понимая, что ведёт себя как ребёнок, он прислушался к вою ветра. Но голос ветра, как к нему ни прислушивайся, оставался всего лишь завыванием ветра на фоне мертвенного пейзажа. Терпя боль в леденеющих пальцах, он стал лепить маленького снеговика. Однако снеговик выглядел как бесформенная куча снега. Он и не думал заговаривать с Саваки или улыбаться ему.

«Наверное, природа со мной и не должна разговаривать», — пожал плечами Саваки. Уши, привыкшие к шуму городских улиц, не слышат голосов природы. Если даже природа и шепчет что-то, мы потеряли способность её слышать.

«Каково же было Синкити, который провёл в Токио три года?» — спрашивал себя Саваки. В поисках ответа он перевёл взгляд на Охотское море, скованное льдом.

Возможно, этот двадцатилетий юноша покончил с собой не только потому, что, не в силах вынести одиночества в большом городе, попытался спастись от него, написав три письма, на которые так и не пришло ни одного ответа. Когда он смотрел на море там, в Хокурику, может быть, он заметил, что не слышит больше голосов природы. И отчаяние терзало его с удвоенной силой. Он не мог уже набраться смелости вернуться в родные края.

Впрочем, возможно, всё это лишь домыслы. Впадаем в излишнюю сентиментальность?

Когда Саваки вернулся в дом, Току всё ещё жгла в очаге книги и журналы. Он присел у очага.

— Вы и дневники хотели тоже сжечь? — спросил он Току.

— Собиралась, — ответила та.

Неторопливо прикурив, Саваки сказал:

— Дневники лучше положить в могилу. Ему там одиноко будет — ничего ведь нет вокруг…

Току молча посмотрела Саваки в глаза и с улыбкой кивнула:

— Хорошо, положим.

Саваки почувствовал некоторое облегчение. Может быть, надо было в могилу положить только то стихотворение. Он чувствовал, что и впрямь становится не в меру сентиментален. Саваки не любил это слово «сентиментальность», но сейчас, как ни странно, оно не вызывало никаких отрицательных эмоций. Он даже подумал, что не так уж плохо быть сентиментальным. То, что он сейчас испытывал, наверное, можно было сравнить с возвратом в детство. Он вспоминал своё детство, когда лепил сейчас на улице снеговика. Наверное, тогда, в детстве, природа и ему что-то говорила. Только что именно, сейчас уже не припомнить. Даже в воспоминаниях природа стала чем-то неопределённым, расплывчатым. Как в окружающей его действительности не было природы, так не было её больше и в памяти. Вот, наверное, почему он, Саваки, не мог так тосковать, как Синкити, или довести себя до самоубийства.

В тот день он принял предложение Току и остался у неё ночевать. Забравшись под одеяло на расстеленном футоне, он попросил:

— Не позволите ли мне взять на память что-нибудь из вещей, принадлежавших вашему сыну?

Току пообещала что-нибудь поискать.

Саваки не слишком хотел получить тот дневник. Может быть, шеф был бы не прочь его заиметь, но Саваки полагал, что дневнику место на кладбище, в могиле, где покоится прах юноши и его душа. Эти записи принадлежат человеку, который слышал голоса природы. Для тех же, кто не слышит голосов природы, в них нет никакого смысла.

Налетавший с моря ветер до рассвета сотрясал крышу и ставни в доме.

13

На следующий день Току проводила его до станции в Сяри. Ветер дул с неослабевающей силой, но метель прекратилась, и выглянуло солнце. Току правила санями. О давешней просьбе Саваки она ни словом не обмолвилась. Саваки тоже ни о чём не спрашивал, решив, что Току просто не нашла ничего подходящего.

На станции Сяри, погребённой под снегом, как и вчера, не было видно ни души. Стоя рядом с Току на обледеневшей платформе в ожидании поезда, Саваки вспомнил об игрушечной обезьянке и подумал, что эту загадку объяснить так и не удалось.

— А куда девалась та игрушечная обезьянка? — спросил он у Току.

— Я хотела её вместе с дневником положить в могилку — ведь сынок мой до последнего мгновенья с ней не расставался.