Остров Колгуев

Она просто не выносит этих пятнышек и вообще, по-моему, слишком любит чистоту.

Утром, едва только одеяла, шкуры и спальные мешки свернуты и запиханы в угол между шестами чума и полом, она уже молча через костер с другой половины чума швыряет мне лата-то — гусиные крылья, веник, чтобы я смела насыпавшуюся шерсть.

Как она смотрит на меня, когда я выворачиваю, чтобы сушить, пимы из жестких камусов! Ее презрение просто великолепно. Таули, когда я делаю что-нибудь уж очень неловко, вполголоса и глядя в другую сторону, объясняет мне, что надо делать, чтобы это лучше получалось.

А как она смотрит, когда я скручиваю жилку, чтоб зашить дырку на подошве! Так же примерно она смотрит на Таули, когда он вечерами играет со мной в савыко — игру-головоломку, в которую можно играть без конца. По-моему, и Володя тоже побаивается ее.

…На одной половине сидим мы — я и Таули. На другой половине — мать Таули, шьет. Шьет и косится на палитру и кисти, лежащие на полу.

Мне и так трудно — все время замерзает краска. Я пишу уже около часа — костер потух, ведь топят только для того, чтобы сделать чай из снега; мясо в большом закопченном котле варят вечером; я пишу темперой, а в консервной банке уже не вода, а лед с маленькой прорубью посредине; на кистях намерзли ледяные наросты. Но хуже всего то, что вода с краской замерзает тонким слоем прямо на картоне. С силой вожу кистью по палитре.

А старуха все шьет и косится. Потом она встает, вздыхает, неторопливо достает из-за пазухи сверток березовой коры — осторожно, как старинный свиток. Отрывает кусочек коры и подносит его к своей толстенной самодельной папиросе; часто затягивается.

Береста потрескивает, вспыхивает. Старуха держит этот потрескивающий яркий цветок прямо в пальцах, осторожно и неторопливо кладет его под аккуратно сложенные посреди снеговой полосы поленца длиною в карандаш.

Я очень радуюсь, но стараюсь, чтобы это было незаметно; подвигаю банку ближе к огню — лед быстро начинает таять.

Я пишу еще час, а может, и два. Густой, эластичной, податливой — растаявшей краской. И никто не едет к чуму.

Это уже неважно, как получился этюд, — не в этом дело. Я даже не знаю сейчас, что важнее — великолепное лицо Таули с тяжелыми веками, с линией скул и губ, за которыми удивительным образом угадываются белые просторы тундры и ослепительные блики океана у Северного берега, или эта темная, с кольцами, которые уже никогда не снимутся, высохшая старушечья рука, подкладывающая в костер коротенькие поленца.

Таули уехал в поселок, вернулся через три дня и теперь едет к Северному берегу — ему нужно отвезти на маяк Норд бочку керосина.

Естественно, что нам тоже совершенно необходимо ехать. К северу идут четыре упряжки. Кроме Таули, меня и Володи, едет еще Хурк.

Белый берег — кончилась земля, началось небо.

Ветер с моря, соленый.

И никак не уйти от берега.

Не понимаю, но чувствую, почему возвращаются сюда люди, хоть несколько лет прожившие на севере…

Мы заходим в домик у маяка.

Нас зовут ужинать в комнату — Таули и Хурка не зовут. Нам готовят постели в комнатах — им вообще ничего не стелют.

— Переспят в малицах.

Я живу в чуме у Таули, мы спим рядом — наши шкуры-постели разделяют несколько досок пола и Сэвк, которого Таули всегда привязывает веревкой к шкуре, на которой спит сам. И эта темная старушечья рука с кольцами, которые уже никогда не снимутся, подкладывающая коротенькие поленца в огонь…

Мне больно за себя и за этих людей. Мне стыдно перед Таули.

Ночью мы уезжаем обратно в наш чум.

Ни одна жизнь, даже если она совсем рядом, не становится понятной сразу. Чтобы раскрылась она, подарив тебе свой опыт, свою мудрость, свои знания, свою любовь, нужно приблизиться к ней, пойти навстречу с желанием понять ее и очень часто уметь от чего-то отказаться в своей.

Иногда это дорого нам обходится, и, не дождавшись радостей от открытия другой жизни, не заслужив их, мы отступаем с полдороги.

Приехавший сюда человек не может быть временным по какой-то внутренней перспективе своей работы; приехавший сюда человек и не бывает временным, его жизнь здесь не кончается с его отъездом; как нигде в другом месте, долго сохраняется память о нем — о его поступках, о сказанном им.

Бывает и так, что приехавшие сюда на работу люди не имеют с местным населением неделовых связей. Обидно, когда, не зная этой жизни и не стремясь понять ее, вместе с какими-то ее недостатками зачеркивают и ее приобретения.

На уроках труда в школе — а надо все время помнить отдаленность этих мест, трудную доставку почти всех предметов быта и продуктов, — на уроках труда ребята преимущественно рисуют. Рисуют, чаще всего с картинок, предметы или вещи, которых никогда не видели. Конечно, это имеет познавательное значение, но ребята больше всего любят рисовать свою тундру, сцены охоты и домашней жизни, знакомые им во всех деталях. Но вот беда — этих деталей часто не знают учителя. Тогда детские рисунки, полные прелести и наблюдательности, кажутся неинтересными. Что может быть интересного в тундре? Голая, однообразная болотистая равнина окружает поселок…