Остров Крым. В поисках жанра. Золотая наша Железка

Заря освещала верхние этажи далекой городской стены. Роса покрывала стены, сорную траву и металлолом штрафной площадки. Поеживаясь от утреннего холодка, перед моей машиной стояли три чудесных офицера. Майор Калюжный предлагал для ознакомления свежую газету. Капитан Пуришкевич принес на подпись акт моего злосчастного, но вовсе не такого уж и трагического ДТП. Старший лейтенант Сайко – ну что за душа у парня! – застенчиво предлагал бутылку кефира и круглую булочку.

Скрипнула дверь, и в штрафную площадку влез сначала шнобелем, потом всей булкой, а потом и непосредственно собственной персоной мастер – золотые руки Ефим Михин с необходимым инструментом.

– Видишь, артист-шулулуев, я тебе пагрубок-сулуягрубок достал. Сейчас я его в твою тачку задырдачу – и поедешь дальше к туруруям ишачьим искать приключений на собственную шерупу.

…Итак, все обошлось, только довольно долго еще побаливали шейные позвонки.

Сцена. Номер первый: «По отношению к рифме»

Павел Дуров импровизирует перед немногочисленной аудиторией знатоков.

…Русская рифма порой кажется клеткой в сравнении с прозой. Дескать, у прозы, экое, дескать, свободное течение, разливанное море свободы. Между тем прозаик то и дело давит себе на адамово яблоко – не забывайся, Адам!

По отношению к рифме вечно грызусь черной завистью: какой дает простор! По пятницам в Париже весенней пахнет жижей… Не было бы нужды в рифме, не связался бы Париж в дурацкую пятницу с запахами прошлой весны. Отдавая дань индийской йоге, Павлик часто думал о Ван Гоге. Совсем уж глупое буриме, а между тем контачит! И Павлик появился едва ли не реальный, и дикая произошла связь явлений под фосфорической вспышкой рифмовки. Расхлябанный, случайный, по запаху, во мгле поиск созвучий – нечаянные контакты, вспышка воспоминаний, фосфорические картины с запахами. Узлы рифм, склонные вроде бы образовать клетку, становятся флажками свободы.

Рифма – шалунья, лихая проституточка. Уставший от ярма прозаик мечтает о мгновенных, вне логики, вне ratio, связях. Шалунья – колдунья – в соль дуну я – уния. Иногда, когда ловишь вслепую, можно больше поймать горячих и шелковистых.

Литературная амазонка (может быть, и мужчина) написала в статье о нуждах прозы: «Четкость критериев, точность ориентиров, ясность истоков». Бродячий прозаик усомнился. А не пустила ли дама круги по луже? Долго приставал к друзьям, хлюпал носом, клянчил… В результате над средостением появилась татуировка: четкость критериев, точность ориентиров, ясность истоков и надпись: «Вот что нас губит».

Воспоминание бродячего прозаика.

Лило, лило по всей земле… Лило` иль лило? В лиловый цвет на помеле меня вносило. Когда метет, тогда «мело`», отнюдь не «мело`». Весной теряешь ремесло. Такое дело.

Двойная норма весенних дождей на фоне недостатка кофеварочных изделий уныло возмущала, но к вечеру на горизонте становилось ало, иллюзии двигались к нам навалом по рельсам, по воздуху, смазанным салом, воображенье толпы побежало, и можно три дня рифмовать по вокзалам, навалом наваливаясь на «ало», но это безнравственное начало, и, с рыси такой перейдя на галоп, я пробую «а`ло» сменить на «ало`».

Алло – баллон – салон – рулон – телефон…

Постылая иностранщина! Однако немалые возможности. Берешь, например, телефон и просишь билеты в обмен на вечерние чудо-штиблеты, и если ты «леты» сменяешь на «лату», тогда и получишь билеты по блату…

Завихренья зелени, завихренья сирени, огненная лиса, несущаяся вдоль полотна от Переделкина к Мичуринцу. Там я бродил в поисках рифмоотбросов, пока не выписал себе через Литфонд ежедневный обед. Тогда стал получать горяченькое эссе от борща через кашу к кофе глясе. Бывало там и салями, если его не съедали сами. Я брал кусочек салями и относил вам, Суламифь. Я видел локон, чуял ток и целовал вас в локоток.

Фокус разваливался. Пузыри лопались, размокшие фейерверки шипели. Внезапно погас свет, что помогло Дурову избежать объяснений со зрителями.

Услуга за услугу

Что такое автомобиль? – задал себе вопрос Павел Дуров. Вот именно, частный легковой автомобиль. Сатирическая дерзость «не роскошь, а средство передвижения», появившись в двадцатые годы, в том же десятилетии и утонула. В недалекие еще пятидесятые автомобиль все еще был не «средством передвижения», но символом особого могущества, несомненной роскошью и даже отчасти неким вместилищем греха. Только вот сейчас, уже в середине семидесятых, мы можем без боязни сфальшивить задать самому себе простецкий вопрос: что такое автомобиль?