Остров любви

Ваше письмо заставило меня многое взвесить и решить. Да, я согласна с вами. Вы мне очень дороги по тем письмам, которые я получила от вас. Я уже не одинока. Я знаю, есть человек, который интересуется моей жизнью, мною, и этим он мне уже дорог, близок и необходим. И действительно, а что, если при встрече не понравимся друг другу? И все рухнет? Это будет ужасно! Так давайте, милый Аркадий Николаевич, переписываться. Потом, возможно, когда-нибудь мы и повстречаемся… Мне даже страшно подумать, а что, если при встрече что-нибудь будет не так. Вы правы, совершенно правы!

Более чем уважающая вас Клавдия Г.»

«Дорогая Клавдия Григорьевна!

Это ничего, что я так к вам буду обращаться? Действительно, вы мне очень и очень дороги. На закате дней я считаю это восходом солнца!..»

«Милый, милый Аркадий Николаевич!

Я так счастлива была получить ваше письмо…»

* * *

Они переписываются. Более близких людей еще свет не знавал. Они ни разу не поссорились, не повздорили. Из письма к письму все более нежные излияния. И чем больше пишут, тем больше есть что сказать друг другу.

ТРЕТИЙ

Он сидел за столом, наклонив плечи над планшетом аэрофотосъемки, загородив от нее широкой спиной неяркий свет керосиновой лампы. Круглый его затылок, похожий на футбольный мяч, был покрыт коротким, плотным волосом. Сколько раз он лежал на ее руке!..

«Неужели и этот обманет?» — глядя из своего затененного угла на Олега Кудёмова, горестно думала Зинаида Осташкова.

«Этот» был у нее третьим. Те, двое до него, тоже, как и он, называли ее ласковыми именами, тоже любили, казалось бы искренне, и она верила им, была счастлива, и думалось — это навсегда! И почему-то обрывалось. Заканчивались изыскания. Все разъезжались по домам, и она оставалась одна.

«Какая у него красивая голова… но он даже не чувствует моего взгляда», — печально думала она и невольно сопоставляла «этого» с тем, первым.

Того звали Виктор. Удивительно красивый парень. Высокий, с впалым животом, мощным торсом. Вот с таких, пожалуй, лепят дискоболов для стадионов. Он как-то сразу привлек ее к себе. Может, потому, что никто до него не нравился ей. А в этом все было замечательно: и большие светлые глаза, и жесткие, властные губы небольшого рта, и сильные длинные руки, которыми он забирал ее и держал столько, сколько хотел.

Тогда стояла мягкая, совсем не таежная зима. Такая безветренная, что на ветвях берез и лиственниц по нескольку дней лежал снег. И весь лес был белым. И если осыпался снег, то оттого, что на ветку садилась кукша. Но даже и птицы не хотели нарушать эту сказочную тишину.

Как тогда было радостно! У них не так-то много было свободного времени. Поэтому пользовались каждой минутой, чтобы побыть наедине. Убегали напрямую по глубокому снегу подальше от лагеря и там, в чащобе, целовались до головокружения. Она исцеловывала все его лицо. Каждую родинку, ресничку, уголки губ. И ей не было стыдно так откровенно признаваться ему в своей любви. Потому что она любила впервые. До этого не знала такого сильного чувства. А тут оно захватило ее, закружило. И он любил ее. «…Люблю, люблю!» — говорил и тоже целовал ее, зарывался лицом на ее шее, ей было щекотно, — она смеялась, откидывая голову, и чувствовала, как журчит в ее горле смех.

— Какой ты славный… какой ты славный… любимый, — шептала она и готова была даже нежно поколотить его от ликующего восторга…

Нет-нет, далеко не сразу они стали близки друг другу. Это уже к весне, когда день стал больше, вокруг деревьев у стволов появились проталины, и на верхушках берез по утрам сидели черными комками тетерева. Да, это было тогда.

Случилось так, что они остались в лагере одни. И как часто меж ними бывало, началась возня. Тут даже и не поймешь, что происходило, — ему нравилось покорять ее, а ей вырываться из его цепких, сильных рук. И смеяться до изнеможения. И вот в одну из таких минут на нее напала какая-то странная слабость, когда захотелось не бороться с ним, а прижаться к нему и, затаив дыхание, лежать долго-долго. А он это понял как-то по-своему и овладел ею.

— Зачем ты это сделал? — плача, говорила она ему.

— Потому что люблю…

— Зачем ты это сделал… — И плакала больше потому, что так хорошо было целоваться и дурачиться, а то, что произошло, было некрасиво, оскверняло то чистое, что было до этого часа.

Постепенно она успокоилась, поняла, что так, видно, должно быть, и уже не противилась его бурным ласкам, хотя сама не испытывала никакого к этому влечения. Кто знает, может, поэтому чувства его стали охладевать к ней, а она, вместо того чтобы не обижаться, не дуться, стала замыкаться и все силилась понять, что же происходит с ним, почему он не такой, как раньше, и почему тогда, когда меж ними ничего не было такого, было лучше. А тут подошли к концу изыскания, и они расстались.