Остров Локк

Осторожно вынув розовато-белый шарик, я не стал класть его в сундук или карман (показалось, что нежной жемчужине там будет больно), а положил её себе на язык. И так, с этим перламутровым колобком под нёбом, я вновь спустился на дно и вернул раковину на её место.

Дома я завернул находку в уголок платка, спрятал под подушкой и уединился. Я забыл про еду и про сон и не замечал – день сейчас или ночь. Я стал одержим страстью, которая, думается, хорошо знакома многим ремесленникам и мастерам и которая есть не что иное, как ощущение восторга, любви и боли, сходная, быть может, с ощущениями женщины, рожающей ребёнка, с той лишь разницей, что это не плод плоти и крови, а безмолвный предмет с заметным очень немногим из смотрящих на него огонёчком, искоркой, мерцающей из его непрозрачных маленьких недр, соткавшейся из тепла рук, любви и старания.

В куче деревянного хлама я отыскал кусок старого, хорошо сохранившегося английского бука. Это был муаровый бук. Судя по кольцам, возрастом лет в четыреста. Выпилив из него кубик, я колдовал над ним два дня. На третий – работа была окончена. На ладони у меня покоилась маленькая шкатулка. Отшлифованные безупречно, чуть выпуклые бока, плоская крышечка, четыре, едва намеченные в уголках, ножки. И – сказочная, причудливая паутинка нежной муаровой текстуры. Внутри этого домика, на подкладке из зелёного бархата, и поселилась моя гладкая, медленная, бело-розовая капля. (Бархат я вынул из футляра для увеличительного стекла. Туда я вклеил другую ткань.)

В этот день я ушёл к Жуку, сел на его могучую спину-платформу и стал ждать некоего события. Я был уверен, что оно произойдёт. Оно и произошло.

Лёгкими, почти неслышимыми, шагами на пустынную и тихую площадку вышла Эвелин. Я подвинулся, освобождая краешек, хотя свободного места было предостаточно. Она села рядом. Мы долго молчали, глядя на бескрайнюю гладь океана. И вот, я протянул ей шкатулочку. И тихо сказал:

– Вы – моё сердце.

Она осторожно подняла крышечку и с быстрым вздохом, даже, кажется, стоном, воскликнула:

– О!

И замерла. Потом неуверенным, томительно-долгим движением прислонила голову к моему плечу.

Не знаю, сколько прошло времени. Она отняла голову от моего плеча, а взгляд – от нашей жемчужины и тихо спросила:

– Это с корабля? С “Дуката”?

– Только кусок дерева. Шкатулку из него сделал. Жемчужину нашёл случайно, в раковине, в лагуне нашего острова.

– Здесь? У нас? Вот в этом вот озере?!

И, помолчав, вскинула на меня сияющие глаза:

– Вот уж действительно “Остров “Локк”!..

После, вечером, я поднялся на вершину скалы, встал возле догоревшего костра и, глядя сверху на белые камни, зелёный лес и синее озеро, почти шёпотом, тихим, дрожащим от счастья голосом спросил:

– Ну что, белый камушек. Получил имя?..

АЛИС И БЭНСОН

А Бэнсон за время, прошедшее со дня гибели корабля, невероятно, поразительно изменился. Пропал человек, являющий собой необъятную, пухлую тушу. Исчезло создание с робким виновато-счастливым лицом. Свежий воздух, жёсткая постель и многодневные труды сожгли в нём изрядное количество жира. Сейчас он уж не сгодился бы на роль носорога. Во всяком случае, не того носорога, расписанного красным и жёлтым тестообразного кома, ковыляющего по палубе “Дуката” с бутафорским рогом, нет. Теперь, если бы ему в ту же роль – то только как мощному зверю, проворному, несокрушимому, хозяину саванны. Изменилось даже выражение его лица, добродушно-виноватое, детское, робкое. Нет, доброта в его лице осталась, но это была не прежняя беспомощная покорность. Теперь это было некое тёплое и спокойное простодушие чувствующего личную силу человека, то простодушие, которое уместнее назвать бесхитростностью и которое есть краеугольный камень тех столпов характера, что именуются – воля, совесть и честность.

Все мы радовались этому новому в Бэнсоне, хвалили и одобряли его. Мне было особенно приятно то, что рядом сильный, надёжный и преданный друг.

Вот только маленькой Алис эта метаморфоза принесла много хлопот. Ей пришлось разрезать и шить заново всю одежду Бэнсона, от рубашки до грубой матросской куртки.

Именно в это время Бэнсон и Алис стали неразлучны. Переложив свою часть домашних забот на Эвелин и миссис Бигль, Алис каждое утро всходила вместе со всеми на плот и работала рядом с Бэнсоном на выжигании древесного угля. Обратно эта парочка возвращалась усталая, но с неизменными счастливыми улыбками. Даже в присутствии всех нас они научились уединяться, близко склонившись друг к другу и обсуждая какие-то им одним известные дела.

В один из обязательных для всех дней отдыха Бэнсон присел рядом со мной и долго не решался заговорить. Хорошо зная его застенчивость, я, чтобы подбодрить, несколько раз шутливо толкнул его в бок. И вот он решился.

– Мистер Том, – произнёс он, вытирая пот со лба. – У нас ведь нет священника?

– Нет, – озадаченно ответил я и вдруг, сообразив, в чём дело, развеселился и добавил: – Даже какого-нибудь пребендария из сельской церкви!