Остров надежды

Ушаков жалел, что сказал о применении китового уса. Это еще больше уронило в глазах эскимосов белых людей. Об этом его заранее предупредил Павлов, к которому местные жители относились с большим уважением, чем ко всем остальным. Ведь он жил их жизнью: охотился на морского зверя, держал собачью упряжку, не брезговал эскимосской едой. Вообще же эскимосы, впрочем, как и их соседи, чукчи, ставили белого человека гораздо ниже себя, считали его слабым, изнеженным, жадным и, самое главное, думающим только о том, как обмануть эскимоса, взять с него побольше и подешевле. Ни корабли, ни огнестрельное оружие, ни различные диковинные товары, изобретенные белым человеком, в расчет не принимались. И чукчи и эскимосы с удовольствием посмеивались над белыми, а если к тому же удавалось в чем-то перехитрить их, то это и вовсе вызывало всеобщее ликование.

– Это всенародная собственность, – сказал Ушаков как бы в поддержку Иероку. – Это естественно для человека, к этому и призывают большевики. Мы все вместе будем беречь зверей и птиц, чистоту рек и озер и эту, теперь нашу собственную, землю!

Когда Павлов перевел слова Ушакова, люди одобрительно закивали головами.

– А как же будет с теми, кто привык таким образом употреблять китовый ус? – с любопытством спросил Кивьяна.

– Обойдутся!

– А для тех, кто обойтись не сможет, китового уса хватит, – примирительно сказал Тагью, у которого хранился небольшой запас, и он собирался при удобном случае выменять его на брезент для нового паруса.

Дальше разговор пошел веселее и легче. Павлов и Ушаков уселись рядом за обеденный стол кают-компании, положили перед собой листы бумаги и принялись записывать, кому что надо из товаров.

Все брали примерно одинаковое количество сахару, чаю, табаку, муки, патронов, ткани на камлейки. Етувги получил в кредит новый американский винчестер и сильно обрадовался. Он больше ничего не хотел брать и только по настоянию жены взял немного сахару и чаю.

Молодой Таян вдруг попросил патефон.

– Очень мне нравится музыка из этого ящика.

– Патефон у нас только один, да и тот не продается, – сказал Ушаков.

– Жаль, – вздохнул Таян. – А мне так хотелось послушать музыку.

– Я научу тебя играть на мандолине, – пообещал ему доктор Савенко. – Никакого патефона тебе не понадобится.

Вскоре над палубными ярангами поднялись дымки костров: получив продукты, эскимосы поставили чайники и принялись жарить лепешки на нерпичьем жиру, хотя свежего печеного хлеба на пароходе было достаточно.

Ушаков заглянул в походную ярангу Иерока. Сам хозяин сидел на китовом позвонке, поставленном на крышку трюма, и крошил на доске острым охотничьим ножом листовой черкасский табак. Апар чинил гарпун, а Нанехак, обнаженная по пояс, месила тесто на длинном деревянном блюде. Ушаков, смутившись, хотел уйти, но его позвал Иерок:

– Заходи, заходи, умилык! Сейчас будут лепешки и будем пить чай. А то твой пароходный хлеб слабоват, да и запаха нерпичьего не имеет.

Пригнувшись, Ушаков вошел в ярангу и пристроился рядом с Иероком, стараясь не глядеть в ту сторону, где при свете небольшого костерка, разложенного на металлическом листе с загнутыми краями, ритмично, словно исполняя какой-то безмолвный ритуальный танец, двигалась Нанехак. Железные листы были срочно изготовлены в корабельной мастерской, чтобы эскимосы могли разводить на них свои домашние костры, без которых им не обойтись, хотя Ушаков и раздал всем им примусы.

В яранге не было полога, но в глубине Ушаков увидел разостланные оленьи шкуры, подушки и два серых солдатских одеяла, неизвестно как попавших сюда.

– А не хотелось бы вам, Иерок, поселиться в настоящем деревянном доме? – спросил Ушаков, оглядевшись.

– Каждый живет так, как привык, – ответил старик. – Как я стану жить в деревянной яранге? Там не разложишь на полу костра, не повесишь полог, да и пространства много – холодно…

– Так ведь в доме печка, плита, лампы, – продолжал Ушаков. – Полога не надо, на кровати спать будешь…

– Непривычно, – мягко возразил Иерок. – Что же я, кайра, чтобы на возвышении спать? Птица, она не боится высоты, а человеку страшно. Тем более сонному – упасть можно. И огонь, мне приятнее видеть его, а не запирать в каменный мешок. Вольное всегда приятней для глаза – что человек, что пламя…

– Это верно, – вздохнул Ушаков и покосился на Нанехак.

Женщина уже закончила месить тесто и теперь лепила небольшие дырчатые лепешки, опускала их в кипящий нерпичий жир.

– А правда, что у белых людей сажают в каменный мешок?

– В какой каменный мешок? – не понял Ушаков.

– В тюрьму.

– Бывает…

– Это жестоко.

– Так ведь худого человека нельзя держать рядом с другими людьми. Если он вор, преступник какой или, того хуже, – убийца?

– Вор, конечно, это плохо, – задумчиво отозвался Иерок. – Но украл-то он, наверное, не из озорства, а может, с голоду?

– Верно, с голоду можно украсть, – согласился Ушаков.

– А зачем его в каменный мешок сажать? Его накормить надо.

– Ну вот, представь себе. Ты пришел к своей мясной яме и видишь: кто-то там похозяйничал, взял твой копальхен… Что ты будешь делать?