Остров надежды

На острове вообще ощущался недостаток бумаги, и для своих учеников изобретательный учитель сшил тетрадки из чайных оберток. Каждый карандаш он разрезал на три части. Вместо классной доски Павлов натянул на деревянный каркас хорошо высушенную старую моржовую кожу и писал на ней куском белой глины, добытой недалеко от мыса Уэринг.

Иногда в класс приходил Ушаков и садился в сторонке. Дети с удивлением посматривали на русского умилыка, которого они считали очень умным и очень образованным. А Ушаков таким образом пополнял свои знания эскимосского языка. Так, в классе он выучил числительные, названия цветовых оттенков и многих предметов.

Посидев в классе-пристройке, Ушаков шел в холодную часть яранги, где подолгу беседовал с Инкали.

Она была словоохотлива и немного говорила по-русски, а Ушаков хорошо понимал эскимосскую разговорную речь.

– Я свой агат, – рассказывала Инкали, – использую, когда болезнь не так тяжела: нарыв, внутренняя боль… А вот когда человек всерьез занедужит, тут уже требуется ныката…

– А что это такое? – спрашивал Ушаков.

– Ныката – это жертва, как бы выкуп богу за то, что он возвращает человеку здоровье, – обстоятельно отвечала Инкали. – Ныкатой может быть часть любого предмета, который принадлежит заболевшему: кусок байдары, вельбота или даже яранги. Эту вещь кладут на ночь вместе с больным. А наутро ныкату обвязывают чем-нибудь примечательным, лучше всего куском красной материи, чтобы ее издали было хорошо видно, и выносят наружу. Потом ее прикрепляют к яранге или стойкам, на которых лежит байдара. Когда больной выздоровеет, ныкату разбивают и выбрасывают…

– А если больной помрет? – спросил Ушаков.

Инкали пристально посмотрела на умилыка и горестно вздохнула.

– Если ныката не помогает, можно попробовать принести в жертву собаку. Но для этого сама собака должна дать согласие помочь хозяину.

– А как это узнают? – с любопытством спросил Ушаков.

– Очень просто, – ответила Инкали, – спрашивают ее словами.

– А как же она отвечает?

– Если она в ответ зевнет, значит, она отказывается или знает, что жертва будет напрасной, – пояснила Инкали. – Собаку приводят к больному, он кладет свою руку ей на голову. Тем временем женщина обмахивает утиным крылышком больного, сметая с него недуг на собаку. Затем прорезают ей ухо, продергивают в него красную тряпочку и привязывают жертву у входа в ярангу на все время болезни…

– А если человек все же умрет?

– Человека лечат не для того, чтобы он умирал, а чтобы выгнать из него недуг, – с достоинством ответила Инкали.

Когда они осенью путешествовали, Павлов рассказывал, как теща лечила его от воспаления легких. Сам он был в беспамятстве, не мог противиться такому лечению. А когда он выздоровел, анадырские власти уволили его, посчитав, что деятель просвещения, излеченный шаманским способом, не может быть учителем.

Беседы с Инкали были познавательными, и Ушаков благодарен ей за то, что она доверяла ему. После смерти Иерока ему не хватало человека, который мог говорить с ним так откровенно.

Кто же нынче был среди эскимосов островитян наиболее уважаемым и авторитетным лицом?

Казалось, что место Иерока так и оставалось незанятым. Ушаков знал, что у эскимосов не было выборного старейшины или какого-нибудь вождя. Человек вроде Иерока появлялся в общине как бы сам собой, естественно выделяясь своими знаниями, опытом, охотничьей удачей. Это был авторитет нравственный, но отнюдь не богатства или грубой силы.

Сейчас на острове из старшего поколения выделялись Аналько, Тагью и его братья. Все они в равной степени могли претендовать на место, оставленное Иероком. Эти четверо, кроме всего прочего, считались довольно искусными шаманами.

Но разумеется, самым заметным среди них был Аналько. У него пытливый и изобретательный ум. Он много знал. Почти десять лет он проплавал матросом на американских шхунах, бывал в больших городах, в Японии и даже добирался до жарких мест, где, по его словам, обитали «люди с обугленной кожей». Аналько хорошо говорил по-английски, по-русски и по-чукотски.

– Расскажи, как ты стал шаманом? – как-то напрямик спросил его Ушаков, когда они жили в охотничьем становище, на северном побережье острова.

– Учил меня отец, – поведал Аналько. – Когда я уже взрослым плавал на американских шхунах, то каждый раз, возвращаясь домой, начинал слышать и видеть то, чего не видели и не слышали другие. А на море и на чужой земле я был таким же, как и все остальные. Так я страдал несколько лет, пока не решил, что я шаман.

Многие шаманские фокусы вроде отрезания собственного языка, прокалывания себя ножом, внезапного исчезновения из яранги сам Аналько считал просто ловкими проделками.

И все же, чем больше Ушаков узнавал о так называемой шаманской деятельности своих знакомых, тем больше и больше убеждался, что дело это не такое простое и ему открывается только верхняя часть удивительной, причудливой системы взаимоотношений северного человека с окружающим миром и непонятными силами природы. Мало того, эта система охватывала и отношения между людьми, регулируя их с помощью неписаных законов.