Остров Надежды

Волошин слушал замполита рассеянно, каждую минуту ожидая появления старшего помощника, посланного им на пульт. Волошин был активным врагом малейшего проявления пусть даже внешне не выраженной паники. Если сейчас предупредить Лезгинцева? Схватится. Будто пружинами подбросит. Кто-то правильно утверждал, что ядерная энергетическая установка — очень сложный механизм, требующий исключительно внимательного управления. Она способна длительное время вырабатывать огромное количество энергии, но неправильное обращение с ней может полностью вывести ее из строя. Ошибка в регулировке неизбежно приведет к полному прекращению выработки энергии. Конечно, автоматы «сбросят» стержни аварийной защиты на дно реактора, но и «сбросят» лошадиные силы…

Замполиту можно было позавидовать. Круглое, юношески свежее лицо, горячий румянец, свойственный полнокровным блондинам, приятный тембр голоса, умная усмешечка в глазах, раньше и не замечал, черт возьми, ресницы прямо-таки девчачьи. Вот вам и заместитель по человеческим душам! Куприянов решительно «забивал гол» окончательно сникшему Мовсесяну. Откуда только взял замполит подобные сведения? Оказывается, сердце Наполеона было вырезано верным ему приближенным, доктором, названо его имя. Как и у фельдмаршала Кутузова, сердце императора было доставлено на родину. Сердце Кутузова захоронено в гробнице Казанского собора, сердце Наполеона — в Париже, в Пантеоне. Но не в этом смысл рассказа. Сердце Наполеона взялся доставить во Францию преданный императору адъютант, молодой, восторженный офицер. Маршрут лежал примерно по тому же курсу, по какому со скоростью свыше двадцати пяти узлов скользила их субмарина. Адъютант отправился на парусной шхуне. Ему приготовили отдельную каюту. Никто не должен был знать, кто находился в тайной каюте, с какой миссией он держал свой путь. Подробности путешествия могли быть разными, легенда обрастала фантазией, но вот главное, пожалуй, не придумаешь. Тем более это Волошин где-то слыхал. В пути шхуну прихватил шторм. Парусник изрядно потрепало. Измученный качкой, офицер заснул. Ночью его разбудил какой-то шорох. Проснувшись, он увидел крысу, прогрызавшую пергамент на стеклянной банке. Сердце Наполеона и голодная трюмная крыса… Офицер, так или не так, пойди проверь, сошел с ума, но сердце доставил куда надо.

23

Что происходило дальше в тот день, хорошо запомнившийся Ушакову? Ему пришлось стать единственным свидетелем со стороны, и в этом было его преимущество и недостаток. Он толком не знал, что случилось в тот короткий промежуток времени, когда явился командир, отослал своего старшего помощника и когда перед возвращением крайне возбужденного Гневушева зазвонил телефон с вахты. Лицо Волошина мгновенно окаменело, голос приобрел резкие, металлические оттенки. Без труда можно было догадаться — вахтенный сообщил важную весть. В тот же момент в дверях кают-компании объявился Гневушев. Нельзя сказать, чтобы он был растерян или чем-то напуган, в любых положениях этот маленький, неказистого вида человек умел держать себя в руках. Но его возбуждение, порывистое дыхание (по-видимому, он спешил, преодолевая расстояние) и торопливость, с какой он очутился возле командира, говорили больше любых слов. Волошин выслушал помощника, повернул голову к Лезгинцеву и глазами приказал ему… Тот быстро ушел.

Прошло не больше полминуты и — никого. Будто выдуло сильным напором сжатого воздуха. Дмитрий Ильич остался один.

В кают-компанию зашел улыбающийся Анциферов. Колпачок с головы снял — поблескивают вспотевшие волосы.

— Не испугались ревуна? — Он продолжал улыбаться.

— Немножко было, — признался Ушаков.

— Пугайся не пугайся, бежать некуда: снаружи — океан, внутри — все переборки герметизированы.

Вестовой из-под ладони посмотрел на плафоны:

— Не возражаете вырубить верхние лампы? Будет спокойней глазам.

Анциферов принялся лениво убирать со стола. После ревуна все остальные шумы почти не ощущались: организм будто попал в барокамеру. Нет, стоит сосредоточиться, и слух вылавливает звуки, по-прежнему доходит ритмичный гул турбины и редуктора, лодка идет…

Вестовой закончил уборку, присел к столу, налил два стакана морса, первым пригубил.

— Вчера был такой конфуз со мной, — сказал он. — Нарезал я петрушки и  в к р о п а, с гидропаники — и бац! Тут как тут начхим. Поворожил он над моей зеленью, поморщился: «Ничего, можно употреблять». Но сам почти не ел. — Анциферов говорил ровным голосом, с мягким украинским акцентом. Укроп называл вкропом и посмеивался над гидропоникой. Выпив еще стакан морса, рассказал, как в Заполярье приезжал наш известный адмирал.

— К чему это? — спросил Дмитрий Ильич.

— К чему? — Анциферов помялся, поднял серые неулыбчивые глаза. — Дюже все радовались. Глуховцев получал с меня членские взносы, сиял, как уполовник, дали, мол, всем фитиль в оглоблю, чисто сработали кругосветную автономку. А я ему в ответ: скажешь гоп, когда перескочишь.

— Я, пожалуй, пойду, товарищ Анциферов.

— Куда же, товарищ капитан третьего ранга? — Анциферов подчеркнуто именовал его по званию. — Все на задрайке.