Остров накануне

«Дурно пожаловать, – сказал он, – в это Владение Смерти, которое зовется Везальским островом. В твое время и с тобой повторится, что с нами сейчас, но не надейся, будто в здешней юдоли разложение пойдет с такою же быстротой, как в простом могильнике. Сообразно тяготе приговора, каждый из нас дойдет до условной степени распада, как будто отведает небытия, и каждому из нас небытие представится наивысшим счастьем. О, какое упоение, если бы наши мозги при касании порошились, если б грудные черева лопались при вдохе, покровы разлезались, мякоть мягчилась, жир растекался! Но нет! Такими, как видишь, мы стали нечувствительно, в исходе длительного томления, и каждое наше волоконце распадается долгие тысячи тысяч тысяч годов. Никто не ведает, до какого предела суждено каждому разложиться; те, которых ты видишь вблизости, дошедшие до костья, мнят, будто вскорости смерть ими овладеет, но, вероятно, минуют столетия, прежде нежели их жданное сбудется. Другие, подобно мне, пребывают в таком обличии не знаю с которого срока, потому что здесь в неотвратимой ночи мы утрачиваем временной счет. И все-таки надеюсь, что мне даруется, пусть медленное, уничтожение. Каждый из нас вожделеет распаданья, которое точно не будет окончательным, но каждый надеется, что Вечность для нас еще не начиналась, и опасается, что Вечность началась в миг давнего прихода на эту землю. Быв в живых, мы полагали, что ад – долина безнадежности. Так нам говорили. Но нет, и горе мне! Ибо ад – место надежды. Из-за этого каждый новый день ужаснее предыдущего, потому что неизбывное жаданье поддерживается в нас, но никогда утолено не будет. Всегда имея крохи тела (а телам нормально или расти, или погибать), мы не перестаем надеяться. Именно так судил Господь, положивший нам мучение in saecula».

Феррант тогда спросил: «На что же ваша надежда?»

«Скажи лучше: наша. Будешь надеяться и ты. Будешь надеяться, что легким сквозняком, что брызгою морскою, что укусом малейшего жучка ускорится распад и возвращение одного за другим твоих атомов в бескрайнюю пустоту универсума, чтобы снова могли как-то вступить в коловращение жизни. Но здесь сквозняки не дуют, море не брызгает, не бывает ни холодно, ни жарко, мы здесь не знаем ни закатов, ни зорь. Земля, которая еще мертвее нас, не приемлет никакого животного существа. О могильные черви, ими нас когда-то пугали! О любезные нутряки, восприемники человечьего духа, который мог бы хоть в них отродиться! Высасывая нашу желчь, вы окропили бы нас милосердым млеком невиновности! Вгрызаясь, усмирили бы угрызения наших грехов, смертными ласками вдохнули бы новую жизнь, и сень гробницы сравнилась бы для нас с материнской утробой… Несбыточно. Об этом мы знаем, но наши телеса забывают в каждый особенный миг».

«А Бог, – спросил Феррант, – Бог, Бог смеется?»

«К сожалению, нет, – ответил тот, кто без кожи. – Ведь даже унижение окрылило бы нас! Блаженство – видеть пусть и хохочущего, издевающегося, но Бога! Как развлекла бы нас картина Господа со всеми его святыми, что с тронов потешались бы над нами! Видеть веселие, пусть не наше, не менее было бы отрадно, чем видеть не нашу печаль. Нет, никто не презирает, не осмеивает, никого не видно. Нет Бога. Есть только надежда без всякой цели».

«Тогда будь прокляты к дьяволу все святые, – вскричал Феррант, рассвирепев, – и если я проклят, хоть самому себе я покажу всю меру лютейшей злости!» Но он заметил, что голос вяло выделяется из гортани и что тело его угнетено и ему не счастливится озлобиться.

«Видишь, – сказал на это ободранец, не умея улыбнуться морщинистым ртом. – Твоя кара уже началась. Даже ненависть тебе не дается. Этот остров – единственное место Вселенной, где не дозволено страдать и где надежда без энергии неотличима от нуды без конца».

Роберт продолжал выдумывать конец Феррантовой были, не уходя с верхней палубы, голый, раздевшийся, чтоб, как решил, стать камнем. Солнце опалило ему лицо, и грудь, и ноги. Его снова, как давеча, трясла лихорадка. Он перепутывал не только роман с реальностью, но даже жар души с телесным и снова чувствовал горение любви. Где Лилея? Что стало с нею, тем временем как труп Ферранта блуждает в Местожительстве Мертвецов?

Приемом, нередким у рассказывателей романов, которые часто грешат торопливостью и не блюдут единства времени и пространства, Роберт перескочил через несколько дней, чтоб найти Лилею, привязанную к доске, дрейфующей на успокоившихся волнах, посверкивающих на солнце, в то время как она подплывала (вот этого, любезнейший Читатель, ты, безусловно, не посмел предугадать!) к восточной кромке Острова Соломона, со стороны, противоположной той, где колыхалась на якоре «Дафна».

На востоке, как знал Роберт от Каспара, берег был не столь гостеприимен, как с его, западного, края. Доска, вконец размокшая, треснула, налетев на утес. Лилея, очнувшись от сна, удержалась на этом утесе, в то время как щепки утлого плотика утаскивались струйным водоворотом.