Остров. Остаться людьми. Тетралогия (СИ)

Беззвучно рассмеявшись, Гоша почесал лоб:

– Ловок… Тебя не подложили ко мне, часом?

– Когда бы подложили, то ты бы ни ухом ни рылом об этом, – заговорил снова Бесилов. – И говорил бы ты потише, пока кто не услышал. А то завтра поутру спросят тебя за слова эти, и я даже после долгого раздумья вряд ли смогу придумать, что ты отвечать будешь. Скажешь, что пошутил, палец отдать придется. Или еще чего хуже…

– А зачем мне шутить, – Гоша посмотрел наверх, где подвесной потолок панцирной сетки зашевелился и стал перекатываться, ища место получше, выпростал из-под одеяла руку и почесал мочку, – я правдой оперировать буду. Спрошу: граждане зэки, скажите мне, новичку, зачем понадобилось старому Бесилову, половину из пятидесяти пяти лет своей жизни который зоне отдал, расспрашивать у меня, как нефть добывают? Уж не собрался ли он нефтяником стать после отсидки?

Разноголосый храп в бараке разбавился хохотом Бесилова:

– А ты не промах, молодой человек!..

Закинув руку за голову, Гоша поработал пальцами – рука затекла.

– А что, я не против, – сказал он, улыбаясь. – Ты через пять лет выйдешь, подождешь еще десять, освобожусь и я. Сколотим мы с тобой на двоих артель. Возьмем в банке кредит и поставим пару вышек. Нам больше не надо. Нефть к тому времени тысяч десять за баррель будет стоить, поднимемся на ноги, отработаем кредит, поставим еще парочку насосов… – Гоша посмотрел на Бесилова, который, завернувшись в казенное одеяло, как ребенок, с улыбкой слушал. – Ерунда, что тебе к тому времени будет семьдесят, а мне пятьдесят пять. В эти годы, старик, жизнь только налаживается…

– А я не буду тебя ждать. Пока ты тут кедры валишь, я нефть-то и найду. Хули мне, посидеть рядом с ней десятку – в первый раз, что ли? Зато сохраню к твоему выходу. А за кредит не волнуйся. Кредит – это моя забота. Это ты десять лет на ноги встаешь, а я в восемь месяцев уже пошел.

Гоша покусал губу:

– Ну, тогда слушай, напарник…

Продолжить он не смог.

В бараке, в дальнем углу, началась возня. Приглушенные сначала, а потом разорвавшие сонную тишину барака крики оглушили помещение. Грохот раскалываемого табурета, вопль, перекрестный мат разбудили всех. Кто-то поборзее, вскочив и свесив ноги с кровати, входил в роль молчаливого свидетеля, кто-то, медленно натянув одеяло, становиться таковым наотрез отказывался.

Гоша хорошо различал в слепой темноте удары ног о чье-то тело, удары по лицу и истеричные восклицания. Помертвев, он сообразил, что идет обычная драка. А малая толика необычности заключалась в том, что за месяц его пребывания здесь ссоры были, но никогда – драки. Тем более что разразился скандал совершенно на пустом месте – ночью, в безмолвии, сразу…

Бесилов приподнялся на локте и выдавил:

– А идите-ка сюда, люди добрые!

Не узнать этот голос, придавленный хрипотцой и чуть прерывающийся при переходе с шипящих на гласные, было невозможно. Как невозможно было не исполнить просьбы, им произносимые.

Трое или четверо – в сумраке, превращенном дежурным освещением в час между волком и собакой, Гоша не мог разобрать точно, когда же подошли, стало ясно, что трое, – приблизились к кровати Бесилова, дыша тяжело и рвано.

– Он из тумбочки мою трубу взял, – произнес один из призраков, указывая мизинцем на рядом стоящего. Как ни силился, Гоша не мог вспомнить их имен, хотя визуально представлял обоих. – Бес, мне мать только скинет бабла на телефон, я с ней раз поговорю, потом смотрю – баланс в минусе. Откуда у матери деньги эту суку междугородними снабжать?

– Бес, он без причины ударил! – заговорил другой. – Мне труба его не нужна, ты знаешь, мне звонить некуда, я сирота!

– Я свидетель, – сказал вдруг третий, держась за Гошину кровать. Гуронов наверху делал вид, что спал, хотя было совершенно ясно, что просматривать сны в такой ситуации совершенно невозможно. – Мне Забой предположительно выразил мнение, что кто-то трубу его крадет ночью, закрывается одеялом с головой и шепотом с кем-то базарит, бабки спускает Забоевы.

Разглядывая происходящее в метре от себя, Гоша прищурился. Улыбаться не решился. Забой предположительно выразил мнение, что кто-то крадет его телефон. Знакомая барачная политкорректность. Никого нельзя обвинять в дурном поступке, пока вина не доказана. Все на грани правильного понимания момента, и не было бы той грани, а был бы «висяк» – «по-красному», когда бы не прозвучало: «Закрывается одеялом с головой и шепотом с кем-то базарит». То есть уже совершенно точно известно, кто крадет, с какой целью и как пользуется похищенным, осталось только смотрящему все выяснить и слово свое сказать.

– Мы с Забоем порешили ночью не спать, – продолжал между тем объявивший себя свидетелем, – и выяснить тему. И вот Комар, дождавшись, пока мы засвистим, тихонечко так открывает тумбочку, вынимает оттуда трубу и закрывается с головой одеялом. Зарылся, сука, как крот. И еще подушечку сверху привалил. Мы подождали пару минут, а потом накрыли его.

– Что скажешь, Комар?