Остров Пирроу

Часть извилины, «отработанная» мыслеснимателем, гасла. Люстикову припомнилось: давно, в детстве еще, он стоял близ Батуми на краю виноградника, а мимо, вдоль шпалер плантации, двигались сборщицы. Там, где сборщица прошла, вот так же оставались «погасшие» голые кусты, а дальше шпалера горела на солнце янтарными плодами.

— Громкоговоритель! — скомандовал Люстиков.

Оленька включила рубильник. Замигала сигнальная лампочка. Несколько секунд слышались потрескивания и шорохи; на этом звуковом фоне до удивительности пронзительно зазвучало:

— Я хочу съесть карася… Я хочу съесть карася…

Люстиков и Оленька, взглянув друг на друга, улыбнулись.

— Историческая минута! — шепнула Оленька.

Люстиков смущенно пожал плечами. Впрочем, ему и самому казалось примечательным то, что впервые удалось непосредственно трансформировать в слова мысль живого существа. «Если бы вдруг тут появился Булл», — подумал он умиленно.

Мыслесниматель скользил по извилинам. Из репродуктора доносилось одно и то же: «Я хочу съесть карася… я хочу съесть карася», порой фраза сливалась в одно слово:

— Яхочусъестькарася… Яхочусъестькарася…

Только теперь Люстиков воспринял смысл странного словосочетания и мог оценить угнетающее однообразие щучьей мысли.

— Яхочусъестькарася!.. Яхочусъестькарася, — настойчиво повторял громкоговоритель.

Улыбка сошла с лица Люстикова.

— Чем вы расстроены? — спросила Оленька, хотя и сама чувствовала непонятную печаль.

— Не знаю… Может быть, Булл ошибается? Я в том смысле, что под плоскими крышами все так же плоско!

Оленька не сразу ответила. Хотелось успокоить Люстикова, но она не могла найти слов, чтобы они были правдивыми и утешительными. Наконец она с трудом выговорила:

— Но это же щука, Григорий Соломонович, дорогой! Щука, а не корова, и не человек…

Словно не слыша или не принимая ее утешений, Люстиков сказал:

— Если старина Булл не прав, вся работа бессмысленна.

Про себя он подумал: «Вероятно, у Гитлера фонограмма звучала бы схоже: „Я хочу убить…“, „Я хочу сжечь…“, „Я хочу убить…“ И у всей лагерной фашистской сволочи тоже: „Я хочу жрать и хочу травить людей собаками…“, „Жрать и травить людей…“»

— Зачем делать слышимой спрятанную подлость, ее и так хватает! — словно советуясь с самим собой, проговорил Люстиков.

Оленька молчала.

— Я хочу съесть карася… Яхочусъестькарася…

Резким поворотом диска управления Люстиков повернул локатор. Щуп мыслеснимателя выскочил из извилины, как лемех из борозды.

— Я хочу съесть кара… — Репродуктор замолк на середине слова.

Извилина погасла, и поверхность щучьего мозга сделалась однообразно серой. Люстиков чувствовал, почти видел, как локатор ищет в этой тьме. Еще секунда, и темно-красным светом загорелась другая извилина.

— Включаем мыслесниматель, — скомандовал Люстиков и, помолчав, добавил: — Смотрите, какое красивое багровое свечение. Лешка Крушанин сосчитал, что более длинные волны соответствуют отдаленной по времени информации. Не очень-то я верю самодовольным теоретикам, но если Лешка прав, мы вступим в область щучьего детства и щучьих мечтаний.

Мыслесниматель вошел в извилину.

— Включаем… громкоговоритель, — не сразу, с внутренним колебанием, сказал Люстиков.

— Есть включить громкоговоритель.

Раздались треск, шипенье, и, словно чем-то острым разрезая звуковой фон, послышался тонкий голос, почти писк:

— Я вырасту и съем карася… И съем карася… Исъемкарася… Исъемкарася.

Темп все убыстрялся. Громкоговоритель словно задыхался. Короткая пауза, и еще громче зазвучало:

— Я вырос и съел карася… Исъелкарася… Исъелкара…

— «Мечтания»… «Золотая пора детства»… К черту! — проговорил Люстиков, рывком выключая АДП.

Неожиданно для самой себя Оленька осторожно погладила его. Люстиков обнял и поцеловал Оленьку.

— Ты меня любишь? — еле слышно спросила она.

— Да, — ответил он. — Ты меня любишь? — спросил он.

— Да, — ответила она.

Минуту в лаборатории царила тишина.

— Неужели и у нас… так просто? — спросила она.

— Нет, — ответил он. — У нас не просто.

Снова стало тихо.

— Знаешь, — сказал он, — в Институте физиологии был сотрудник, совсем ни черта не понимающий в учении Павлова. И он написал книгу «Евгений Онегин с точки зрения условных рефлексов». И там все очень…

— Не надо, Гришенька, милый, — попросила она. — Ты меня любишь?

— Да, — ответил он. — Ты меня любишь?

— Да, — ответила она.

Оленька плечом задела пусковую кнопку и нечаянно включила аппарат.

— …ся, — пронзительным рыбьим голосом закричал репродуктор, заканчивая прерванную фонограмму. — Я вырос и съел карася… Исъелкарася… Исъелкарася…

Оленька заплакала. Обнимая ее правой рукой, левой Люстиков снова поспешно выключил АДП.

Оленька продолжала плакать.

— Мы ее зажарим на спиртовке! — предложил Люстиков.

— Я не люблю жестокости…

— Тогда… Тогда мы отнесем ее в магазин.

— Ее купят и зажарят.

— Выпустим в реку?!

— Чтобы она сожрала всех карасей?

— Как же быть? — спросил он.

— Подожди… — Подумав, она тихо закончила: — Знаю… Идем!

Они вышли из лаборатории, миновали Пушкинскую площадь, магазин «Рыба», гостиницу «Националь». Электронаркоз еще действовал, и щука мирно спала в эмалированном ведре.