Остров погибших кораблей

Гофман «по долгу службы» жил вместе с Тонио Престо на его вилле в окрестностях Сан-Франциско, недалеко от подземного киногородка мистера Питча и К°. Известный кинооператор Гофман был тенью Престо. Он следил за каждым движением, каждым новым поворотом киноартиста, чтобы переносить на пленку самые оригинальные позы и наиболее удачные мимические моменты в игре подвижного лица. Тонио и Гофман были большими друзьями.

— Где ты пропадал? — спросил Гофман, пуская изо рта клубы дыма.

— Я только что от Гедды Люкс. Уморил ее со смеху.

— Это твоя специальность.

— Да, да… За грехи отцов я награжден этим проклятием.

— Почему же проклятием, Тонио? Это прекрасный дар! Смех — самая ценная валюта. И это было всегда.

— Да, но чем вызывается этот смех? Можно смешить людей остроумными мыслями, веселыми рассказами. А я?… Я смешу их своим безобразием…

— Леонардо да Винчи сказал, что великое безобразие встречается так же редко, как и великая красота. Он с величайшей заботливостью разыскивал всюду людей, отличающихся исключительным безобразием, и зарисовывал их лица в свой альбом. А ты… ты, в сущности, даже не так уж безобразен. Необычайный комизм вызывается не столько твоей внешностью, как противоречием «высокой» настройки твоей души с мизерностью телесной оболочки и с этими жестами картонного паяца. Ты прекрасно зарабатываешь, пользуешься колоссальным успехом…

— Вот, вот, это самое! Высокая настройка души… Ах, Гофман, в этом все мое несчастье! Я человек с нормальной душой, но с телом кретина… Я глубоко несчастен, Гофман. Деньги… слава — все это хорошо, пока добиваешься их. Любовь женщины… Я получаю сотни писем в день от «поклонниц» со всех концов света. Но разве любовь руководит моими корреспондентками? Их привлекает мое богатство, моя слава. Это или сентиментальные старые девы, или продажные душонки, которым надо богатство и которые жаждут проявить свое чванство в роли жены столь знаменитого человека, как я. А вот Гедда Люкс… Сегодня я сделал ей тринадцатое предложение. И она отвергла его. Но теперь довольно. На чертовой дюжине можно остановиться. Уморил ее со смеху… Самое большое мое горе — в том, что я по натуре трагический актер, а принужден быть паяцем. Ты знаешь, Гофман, ведь я вкладываю в исполнение своих трагических ролей всю душу, а толпа смеется.

Престо подошел к зеркалу и погрозил кулаком собственному отражению:

— О, проклятая рожа!…

— Ты великолепен, Тонио! — сказал, усмехнувшись, Гофман. — Этот жест — что-то новенькое. Позволь мне сходить за аппаратом.

Престо обернулся и посмотрел на Гофмана с укором:

— И ты, Брут!… Послушай, Гофман, подожди, не ходи никуда. Побудь хоть один раз только моим другом, а не кинооператором… Скажи мне, — почему такая несправедливость? Имя и фамилию можно переменить, костюм, местожительство можно переменить, а свое лицо никогда… Оно, как проклятие, лежит на тебе.

— Недосмотр родителей, — ответил Гофман. — Когда будешь родиться следующий раз, попробуй сначала, чтобы родители показали твою карточку, и, если она не будет похожа на херувима, — не родись.

— Не шути, Гофман! Для меня это слишком серьезно. Вот из несчастного урода, голыша, я превратился в миллионера. Но на все мое богатство я не могу купить себе пять миллиметров переносицы.

— Почему же не можешь? Поезжай в Париж, там тебе сделают операцию. Вспрыснут парафин под кожу и сделают из твоей туфли прекрасную грушу дюшес. Или еще лучше, — сейчас носы переделывают хирургическим путем. Пересаживают косточки, кожу. Говорят, в Париже много таких мастерских. На вывеске так и написано: «Принимаю в починку носы. Римские и греческие на пятьдесят процентов дороже».

Тонио покачал головой:

— Нет, это не то… Я знал одну девушку. В детстве она перенесла какую-то тяжелую болезнь, кажется дифтерит, после которой у нее запал корень носа. Ей не так давно сделали операцию. И надо сказать, что операция мало помогла ей. Нос остался почти таким же безобразным, как был. Притом кожа на переносице выделяется беловатым пятном.

— Может быть, делал плохой хирург?… Постой, постой… да чего лучше. На днях я читал в газете, что в Сакраменто приехал какой-то чудесный доктор, русский доктор, — Цорокин, Зорокин, не помню его фамилии, — и он делает настоящие чудеса, воздействует на какую-то железу, копьевидную или щитовидную — не помню, и у человека изменяются не только лицо, но и все тело: прибавляется рост, удлиняются конечности. Впрочем, может быть, все это газетная утка.

— В какой газете ты читал это? — возбужденно спросил Престо.

— Право, уж не помню. В Сакраменто в редакции любой газеты тебе сообщат его адрес, если это не газетная утка.

— Гофман, я еду немедленно. Себастьян! Себастьян!

Вошел старый слуга, итальянец, которого Престо всюду возил с собою.

— Себастьян, скажи шоферу, чтобы он готовил машину.

— Шофер спит, вы вчера замучили его, — ворчливо сказал Себастьян.

— Да, правда, пусть спит. Из Сан-Франциско в Сакраменто каждый день ходят пароходы. Себастьян, укладывай белье и костюмы в чемодан. Я еду.

— Не сумасшествуй, — завтра съемка!

— Пусть отложат. Скажи, что я заболел.