Остров Русь (сборник)

— Иван-дурак, — радостно улыбаясь, сообщил перемазанный в золе, черный как смоль молодец.

Иван захлопнул дверь камеры, подпер для надежности булавой и пошел дальше, бормоча про себя: «Одного достаточно…» В течение пяти минут он освободил: Ивана-коровьего сына, Ивашку, Иванко, Фэт-Фрумоса, Сослана, Кобланды-батыра, Корвина и Манаса^{71}.

Слегка смущенный таким изобилием, Иван осторожно открыл дверь следующей темницы. По ней бродил восточного вида юноша в тюрбане, развевающихся штанах и белой рубашке. Время от времени юноша подпрыгивал и толкал ладонями потолок.

— Ты кто? — ошалел Иван. Но в этот миг в потолке вывалилась плита, звонко расколовшаяся о тюрбан незнакомца, и тот его вопроса не услышал. Подпрыгнул и скрылся в открывшейся в потолке дыре.

— Не иначе принц персидский, — рассудил Иван и сел передохнуть.^{72} От впечатлений гудело в голове. А так было тихо, узники уже смылись, лишь в подпертой булавой камере бесился самозванец.

— Ладно, кончаем осмотр, — решил Иван-дурак и направился к последней двери, приговаривая: — Темницы рухнут, и свобода вас встретит радостно у входа, и братья ключ вам отдадут… Хотя какой ключ, темницы-то уже рухнули… Эй, кто здесь сидит?

Последняя камера разительно отличалась от остальных. Здесь было чисто и уютно, на стене висело блюдечко, по которому каталось наливное яблочко, создавая изображение голых девок, купающихся в пруду. На застеленной шелковыми простынками кровати сидел поп Гапон и жрал бананы.

— Вот ты где, гад! — заорал Иван, выхватывая кладенец. — Предатель! Россию, мать твою, продал! А ну отдай банан!

Вырвав изо рта Гапона недожеванный банан, Иван нервно съел его и сообщил:

— Ну все. Готовься к смерти. «Отче наш» прочти или что там полагается, покайся как следует…

— Иван, Иван, успокойся, — затараторил Гапон. — Я ж и сам пленник горемычный, Кащеем в застенки посаженный.

— Видали мы таких пленников! — мрачно возразил Иван. — Блюдечко цветное в камере, бананы свежие… дай еще один!.. простынки чистые. Убью!

— Иван, отпусти душу на покаяние, — пустил слезу Гапон. — Не марай светлый праздник победы над Кащеем моей кровью грязной!

— Не паясничай! — оборвал его Иван. — За что в немилость Кащееву попал? Говори!

Гапон вздохнул, встал на колени и прошептал:

— Честность меня подвела. Был я у Кащея в советничках, неплохой оклад имел, раз в квартал премиальные обещаны были. Да вздумал на днях Кащей дать мне на прочтение свои былинки юмористические, боянов да богатырей высмеивающие. Прочитал я их да и скривился. Чушь собачья! И дернул меня нечистый записать в дневничке для памяти: «Кащей — парень хороший, но пишет всякое говно. Надо сказать ему об этом, но помягче, поделикатнее…»^{73}

— Ну? — заинтересовался Иван. — Что, не сумел сминдальничать?

— Кащей, падла, шмон устроил! — теряя всю интеллигентность, завопил Гапон. — Мой личный дневник прочел! Вот и посадил в камеру!

— Смягчающих обстоятельств не нахожу, — заявил Иван, поигрывая кладенцом. — Быть по-моему. Рубить тебе голову хитрую…

— Не губи, Иван! — так и затрясся Гапон. — Я тебе тайну Кащея открою! Где он сережки Василисины прячет да где смерть его!

— А ты откуда знаешь? — поразился Иван, пряча меч.

— Да как-то дневник Кащея под руку подвернулся… — смутился Гапон. Иван погрузился в раздумья. Наконец изрек:

— Значит, так. Ты не предатель, ты хуже. Ты Гапон. Убивать не буду, коли тайны великие откроешь. Но и назад в Киев дороги тебе нет. Убирайся, Гапон, с Руси к половцам.

— Уберусь, уберусь, надоела эта Русь, — просветлел лицом Гапон. — Теперь слушай. Есть у Кащея комнатка заветная, в подвале схороненная. Там вещи премудрые стоят, гудят да светятся. Нить волшебная от них к дубу высокому тянется. Пойдешь по той нити, заберешься на дуб, там — яйцо. В яйце — сережки Василисы, а к ним игла припаяна. Ту иглу отломи, и не станет Кащея.

— Ясно, — сказал Иван. — Гапон, Гапон… И умом тебя Бог не обидел, и хитростью. Что ж ты язва такая — по характеру?

И с этими словами Иван вышел, оставив Гапона в полном недоумении.

…Быстро нашел Иван комнатку заветную, где Кащей держал вещи премудрые. Похожи они были на сундуки железные, светящимися каменьями разукрашенные. Гудели да шумели, огоньками помаргивали. А из самого большого сундука нить волшебная тянулась, из медной проволоки скрученная да резиной обмотанная.

Пошел Иван по нити да и вышел к огромному дубу. Был тот дуб в сто сажен вышиной, облака за его верхушку цеплялись, ручьи да речушки меж корней извивались. Засучил Иван рукава да и полез на дуб.

Долго ли, коротко ли, а добрался он до самой вершины. Оглянулся — лепота! Всю Русь-матушку с дуба видно. И стольный Киев-град, и Муром родной, и иные селения, помельче размером. Вон Змей Горыныч летит, вон богатырь за чудом-юдом гонится. Вон на неведомых дорожках следы невиданных зверей…

А вот и яйцо, из хрусталя хитро сделанное. В яйце — сережки Василисины, пластиночки синенькие в виде лепесточков. Между ними — игла серебряная, к которой нить волшебная припаяна.