Остров Свиней

Один Бог знает, как я добрался до деревни. Вероятно, Блейк поднял тревогу, пошел туда, где Дав оставил меня лежать в вереске, — мухи кругами вились над моим лицом, словно самолеты над аэропортом Хитроу. Я смутно помню, как меня несли между деревьями и холод пробирал мое тело до костей. Помню также вкус крови: через каждые пять минут меня рвало (залейте в человеческий желудок сырую кровь — он просто ее не вынесет). Помню, что в какой-то момент меня отнесли в темное и холодное место и словно мертвого положили на каменный пол. Целую вечность Блейк с Бенджамином спорили неподалеку от меня, и их голоса эхом отдавались в помещении, словно мы находились в гробнице. Блейк хотел заявить на Дава в полицию, говоря, что это покушение на убийство, а Бенджамин, вереща, как девчонка, заявлял, что не хочет иметь к этому никакого отношения: «В первую очередь мы не должны были приглашать на Куагач журналиста!» Наконец кто-то — я думаю, это был Блейк, — должно быть, положил меня в лодку и отвез на материк (карту из моей камеры он не вынул — никогда не знаешь, кто на твоей стороне), а в шесть утра верный ловец омаров нашел меня лежащим под одеялом на пристани возле Кроуб-Хейвена.

Позднее Лекси рассказывала, что, когда она открыла дверь, я стоял, поддерживаемый ловцом омаров. Моя левая рука сжимала правую, голова была в запекшейся крови, футболка в блевотине, и моими первыми словами стали: «Ножницы по металлу, Лекс! С изолированными ручками. Вот что мне было нужно!»

Увидев мое лицо, она решила, что со мной случился удар; я все еще помню в зеркале, которое она мне поднесла, какую-то страшную маску: правая сторона лица обмякла, как догоревшая свеча, а правый глаз настолько выдавался наружу, что я мог видеть красное дно собственного глазного яблока. Иногда это лицо является мне среди прочих кошмаров. Тем не менее я решительно отказался идти в полицию или в больницу — я не хотел, чтобы стражи правопорядка явились туда и все там перевернули до того, как у меня появится возможность самому вернуться на остров. Так что следующие несколько дней, когда у меня появлялись силы говорить, мы с Лекс спорили об этом. Все как всегда перерастало в классовые разногласия: она гневно расхаживала по комнате, вскидывая вверх руки, и сетовала, что не вышла замуж за человека из высшего общества:

— Я не могу в это поверить! Ты никогда не доверял полиции, потому что вы с Финном росли малолетними преступниками, и по-прежнему считаешь, что мы живем при какой-то кровавой диктатуре, описанной Оруэллом, когда нельзя доверять властям. И теперь из-за своего сверхрационального мышления ты не хочешь сообщать о покушении на убийство.

— Лекс…

— Что касается меня, то меня учили уважать власть. Если ты не заявишь об этом, Оукси, это будет тебя мучить. Запомни, что я говорю: это будет тебя мучить.

Я огорчал ее гораздо больше, чем Дав. Она переставала кричать только тогда, когда приносила мне поесть или меняла простыни либо когда стирала с моих волос запекшуюся кровь и пыталась соединить два куска моего скальпа. Та смесь заботы и бешенства, которую она обрушивала на меня, была очень странной. На второй день — четвертого октября — голая, она пробралась ко мне под простыню, прижавшись ногами к моей лодыжке, и положила руку на мой член. Я лежал молча, с закрытыми глазами, зная, что в таком состоянии никогда не смогу напрячься. Через десять минут она расплакалась, выскочила из кровати, выбежала из комнаты и хлопнула дверью. Оставшуюся часть ночи я слышал, как она громко плачет в гостиной — достаточно громко, чтобы я ее слышал.

Даже если бы я мог встать с постели, я все равно не знал, что ей сказать. Я не мог сказать, во что я больше влюбился — в Лекси или в ту черную мини-юбку, которую она носила, когда мы впервые встретились. В мини-юбку и то рассеянное выражение, которое появилось на лице у Финна, когда он ее увидел. Я женился на ней спустя два месяца: неандерталец и новобрачная шли между скамьями в церкви, новобрачная выглядела ослепительно в своем подвенечном платье, по которому водил рукой неандерталец. Теперь мои друзья говорят мне, что она никогда им не нравилась, — теперь, а не тогда. Спасибо вам за предупреждение, так называемые друзья. В ту ночь в бунгало я лежал, глядя в потолок, а она все плакала и плакала. Время от времени я слышал, как она открывает дверь в гостиную — наверное, просовывает голову, чтобы проверить, слушаю ли я.