Остров Тамбукту

На следующий день Лахо и двое других туземцев принесли мне к источнику еду и сели немного поодаль от меня. Они долго молчали. Наконец Лахо заговорил, помогая себе жестами. Скорее по жестам, чем из слов, я понял, че если я опять пойду в селение — он показал в сторону села, — то буду убит копьем — он направил копье в свою грудь. Я смотрел на него и улыбался. Но мое спокойствие не понравилось Лахо, и он опять пустился мне объяснять, что если я еще раз пойду в село, то буду убит. Теперь он направил копье не в себя, а в меня и сделал несколько движений рукой, словно втыкал его в мою грудь.

Было ясно, что они не желали, чтобы я ходил в их селение. Почему же они меня кормили? Может быть, именно для того, чтобы я не ходил на огороды и в село и не пугал их жен и детей... Неужели я был так страшен?

Их страх окончательно меня убедил, что эти люди никогда не видели белого человека.

Однажды вечером, когда всходила полная луна, со стороны селения послышались пронзительные крики. Я сидел перед хижиной у костра. Крики повторились, потом донеслись удары в барабан и пискливые звуки, которые я уже слышал в селении па морском берегу, когда мы были заперты в темной хижине с капитаном Стерном и поваром Греем. Эти звуки мне напомнили о страшной опасности, которой я подвергался. И я подумал: «Кто же это теперь жертва? И вообще есть ли жертва, или дикари просто веселятся?»

Не долго думая, я отправился в селение. Было очень темно, и я осторожно шел по тропинке через лес. Приблизившись к поселку, я заметил между деревьями багровые отблески большого костра, горевшего посередине сельской площадки. Вокруг огня мелькали темные фигуры туземцев, слышались пискливые звуки кокосовых дудок и удары в деревянное корыто. «Кто же это жертва?» — подумал я опять, пробираясь все ближе и ближе к освещенной площадке. Потом я влез на развесистое дерево, не очень высокое, но с густой зеленью, с которого мне было видно все, что происходило в селении.

Костер ярко горел, фигуры и лица людей были ясно видны. Они плясали. Один туземец бил двумя бамбуковыми палками в большое корыто-барабан, человек шесть играли па кокосовых орехах, которые издавали короткие, пискливые звуки, другие дули в дудки из бамбука длиной не менее двух метров. Третьи просто орали в полые бамбуковые стволы, и их голоса звучали, как иерихонские трубы. Эта какофония звуков не подчинялась никакой стройной мелодии — каждый играл на своем инструменте как ему в голову взбредет и старался заглушить остальных. Только удары в барабан были в такт, и по нему туземцы плясали.

Плясали мужчины и женщины, построившись в круг парами, потом они становились один за другим — тогда круг делался в два раза больше. Они двигались в такт под удары барабана, слегка сгибая ноги в коленях, и только иногда, наклоняясь немного вперед, покачивали головами и выкрикивали громко и протяжно:

— Хе-хо! Хе-хо! Бозам-бо! Бозам-бо!

Некоторые из мужчин повесили себе на грудь маленькие деревянные барабаны с натянутой кожей. Они били в них ладонями, но эти барабаны издавали слабые звуки в сравнении с большим деревянным корытом. Иногда танцующие останавливались, переступали с ноги на ногу и пели. Тогда большой барабан и дудки умолкали.

Лица мужчин были выкрашены черной и белой краской. Под плетеные браслеты на руках и ногах были засунуты зеленые ветки. На шеях женщин и мужчин висели ожерелья из ракушек и зубов разных животных.

Непрерывно подходили все новые и новые туземцы — мужчины и женщины — вероятно, из ближайших сел. Вся площадка заполнилась людьми. Я слез с дерева и быстро удалился, опасаясь, чтобы меня не заметили.

На другой день никто не пришел к источнику. Вечером я лег спать голодный. Только на второе утро чуть свет пришел Лахо с еще одним туземцем. Это был невысокого роста широкоплечий здоровяк. Они принесли мне жареной рыбы и лепешек из плодов хлебного дерева. Их лица были вымазаны черной и белой краской. Лахо нацепил па себя все свои украшения: зеленые веточки и цветы были засунуты под браслеты на руках и ногах, ожерелья из собачьих и свиных зубов, большие серьги из раковин. А через продырявленную перегородку в носу Лахо просунул длинную и тонкую, величиной в карандаш, кость, разукрашенную черточками. Это был самый красивый наряд, в котором только мог щеголять туземец. В этом наряде Лахо выглядел внушительно, даже страшно. Он указывал рукой на село, о чем-то возбужденно говоря, потом начал петь и танцевать. Однообразная мелодия песни, которую пел Лахо, состояла всего из нескольких тонов, а гласные в конце слов он растягивал, и получалось нечто вроде:

Арамха-а-а, оринхо-о-о,
Уда-а-а-а, гом Андо-о-о...

Я не понимал значения первых двух слов — «арамха» и «оринхо», но «уда» и «гом» мне были уже известны, и я удивился, что Лахо вместе со стрелами и копьями вплетает в песню и мое имя.

II