Остров в степи

Пан аж зубами заскрипел от злости и отвернулся, хотел уходить. Вдруг откуда ни возьмись Трохимка. Подошел этак к пану и говорит:

— Давайте десять, сейчас объезжу.

Я было за чуб его при всех прямо.

— Ты что, ополоумел, паршивец? Сейчас пойду мать приведу. Не слушайте его, ваша милость, видите — хлопец малый, не разумеет ничего.

Трохимка опять до пана:

— Нет, я умею. Я лучше их всех езжу, вот увидите. Если хоть раз упаду, то больше никогда в конюшню не приду. Они нарочно не дают мне зеброидов, потому что им завидно.

Ну, пан, известно, рад. Ему жалко, что ли? Убьется — одним хлопцем меньше будет, только и всего. Велел он опять привести Мотылька и укоротить стремена, чтобы как раз Трохимке были. Мы поддержали коня. Трохимка уселся, взял поводья и только успел крикнуть:

— Пускайте!..

Ох, ребятушки! Много я видел озорников среди вашего брата, но такого поганца непослушного мне больше не доне лось встретить. Попадись он мне сейчас — своими бы рунами так отодрал за уши, что вовек бы не забыл.

Что он с ним делал, этот Мотылек! Сперва все на месте кидался: подпрыгнет да вбок, подпрыгнет да вбок. Спину то горбом выгнет, то в линейку распластается. Потом кинулся прыгать по кругу, как в цирке. Потом ка-ак взовьется на дыбы! Барышненка та и плачет, и смеется, и визжит — все сразу. Я аж глаза зажмурил: конец, думаю, хлопцу, пропал наш Трохимка!

Тут, слышу, затопало. Открыл глаза, вижу — далеко в степи пыль столбом, и в ней Трохимкина голова мелькнула. Мелькнула и исчезла.

Стали мы ждать. Ждем долго, с полчаса. Никого не видать. Я к пану:

— Ваша милость, дозвольте поехать поглядеть. Убился ведь парень.

— Подожди, не твое дело.

— Как же, — говорю, — не мое? Племянник он мне родной.

Он только рукой махнул: отстань, не до тебя тут.

Прождали мы еще с час — нету ни Трохимки, ни Мотылька. Барышненка уж нос опять наморщила. Скучно ей стало. Тогда я потихоньку от пана начал заходить за конюшню. Хотел оттуда, пойти в степь, разыскивать хлопца. Вдруг слышу опять топочет. Сзади нас, с другой стороны. Обернулся и глазам не верю: они самые. Мотылек в мыле весь, аж капает с пего. Трохимка серый, как стена. То ли он пылью так покрылся, то ли устал очень.

Подскакали к нам — стой, машина! Мотылек встал и заводил боками, как паровоз. Трохимка слез с него, отдал нам поводья и пошел.

— Подожди! — крикнул пан. — На вот тебе.

Он долго искал в кошельке и нашел полтинник.

— На. Это тебе награда. А кроме того назначаю тебя объездчиком зеброидов. Будешь получать в месяц пять рублей.

Вот шельма! Сразу с двух концов надул хлопца: и с наградой и с жалованьем. Ведь тогда уж третий год война шла, Деньги были дешевые. Другие объездчики по двадцать да по тридцать получали. А он Трохимке пять положил, за такую-то каторжную работу.

III

С этих пор наш Трохимка совсем отбился от. людей. И что ему дались эти лошади, шут его знает. Другие хлопцы в его годы только и думают, как бы на улицу удрать да с товарищами побаловать. А у этого вместо товарищей зеброиды были. Вечно, бывало, с ними возится. Только что не спал в стойле.

Ну, зато и они его отличали от всех, это надо прямо сказать. Бывало, если он в конюшню зайдет, они все к дверям. Уши подымут, глаза скосят на его шаги и лают, как зебры А уж он обязательно чего-нибудь да даст каждому: тому хлебца корочку, тому сахару где-нибудь стащит, тому арбуза кусок.

Да вот взять хоть Мотылька этого. Ведь он, зараза, так до конца зверем и остался. Близко никого не подпускал Так и норовил либо копытами ударить, либо зубами цапнуть А Трохимка, бывало, с ним, как с коровой смирной: и под брюхо ему лезет, и копыта прочищает, и спину дерет скребницей. А уж верхом сядет, так он у него прямо по струнке ходит. Дыханья его слушается — вот до чего понятливым делался.

IV

Тут вскоре пришла революция. Пан наш сбежал. Сперва было он оставил у нас мать свою, старую Фальцфейниху. По потом и она уехала. Стали мы сами хозяйничать над всей Асканией.

Первое время нам все не верилось. «Как же это? — думаем. — Сроду мы были у пана вместо скота и вдруг — хозяева. Не может этого быть, чтобы он так легко расстался с добром „своим“». А тут еще всякие холопы панские остались среди нас. Они все шептали:

— Вот погодите, погодите! Он вам задаст, пан, когда вернется. Он вам похозяйничает.

Хвать и правда, помещики пошли войной на советскую власть. В феврале месяце, в девятнадцатом году, я как-то встал утром и пошел в зубробизонник насчет сена. Подхожу к нему и только это за ручку взялся — ка-ак во двор что-то шарахнет. Меня всего землей засыпало и оглушило. Прибежали еще наши работники. Поглядели: от четырех быков один куски остались. Остальные ревут со страху и на степу лезут.

Немного погодя прискакал какой-то человек.

— Ну, товарищи, теперь держитесь! Плохо вам придется: воевать тут будем. Ну, только помните: добро все наше, народное. Берегите его, как свой глаз. В случае белые возьмут, грабить не давайте. Все равно мы назад отобьем. А если которые между вас гады, бейте их за мое почтенье. Никакого ответа держать не будете.