Остров Возрождения

Только скучно было. А когда мне скучно, мне плохо. Он этого не понимает. Он вообще ничего не понимает, у него другие взгляды. Мне нужны игры и общение, такой у меня организм.

Нормальные, когда едут в Нукус, делают это через Хиву. От Ташкента до Ургенча самолет, полчаса на машине до Хивы, день в Хиве, достопримечательности, сувениры, фотка верхом на верблюде, часа полтора на машине до Нукуса. В самом Ургенче смотреть нечего. Ну, бетонная книга в парке. Типа, Авеста, которую написал здесь Заратустра. Никакой Авесты он здесь, понятно, не писал.

Жан отказался от Хивы.

Он не стоял, фотографируя, у круглящегося подножия Кальта-минора. Не разглядывал, фотографируя, манекены в зиндане. Не озирал, фотографируя, со сторожевой башни город — глиняное месиво, в котором бутылочными осколками посверкивают изразцы. Не нырял головой в патлатую туркменскую папаху, какими торгуют специально для таких вот идиотов напротив Джума-мечети, фотографируя себя в папахе...

Просто его палец не попал в Хиву.

Если бы было можно, он сразу бы летел сюда. Руан — остров Возрождения. Но так было нельзя. Париж — Ташкент. Ташкент — Нукус. В Нукусе самолет качало перед приземлением, он вспотел. Вечером ел рыбу и пил пиво. Пиво было ужасным, рыба — ничего.

(Идут по песку.)

— Жан… Ты меня слышишь?

— Ты что-то сказала?

— Мне кажется, здесь не было никогда людей. Такая тишина — голова кружится.

— Может, мы первые. Первые люди.

— Давай будем играть, что ты Адам, а я — Ева.

— Давай (зевнул).

— Хочешь, я тебе дам яблоко?

— Хочу.

(Роется в рюкзаке. Поднимает расстроенное лицо.)

— Должны быть яблоки, целый пакет. Мать положила, я еще отказывалась.

— Смотри, что это...

Старик шел к ним.

Каракалпак или казах, в американской военной форме. Очень грязной.

— Хелоу! Хелоу! Американ?

Вытянул правую руку в “хайле”.

Узнав, что не американцы, расстроился.

— Американцы — люди. Американцы — хлеб. Американцы — орднунг, орднунг!*

— Что? — переспросила Жанна.

— Орднунг.

Беззубо дожевав яблоко (нашлось, угостили), представился:

— Михаил Горбачев.

Его звали “Горбачев”. Или “Михаил Сергеич”. Как кому нравилось.

Возник он, как и все на острове. Из пустоты. Из ветра-шалуна. Из капсулы с порошком сибирской язвы (возможно, несуществующей).

Говорили, он был конюхом. Говорили, что на остров сотнями доставляли лошадей, для испытаний. Говорили, что летом, когда проводили эти испытания, в воздух поднимался самолет и сеял с небес болезни и смерти. Говорили, что тогда Горбачев выпускал лошадей, распахивая дверь конюшни. И табун мчался. На волю. По пылающему песку. Тень самолета скользила по лошадиным спинам. А он захлопывал дверь и принимал меры личной безопасности.

Кремировал мертвых лошадей уже не он. Были для этого на острове специальные люди.

Другие говорили, что он пришел на остров после того, как контингент исчез, передислоцировался, поднялся солевым вихрем и унесся в сторону России. Оставили почти все. Говорили, что тогда на остров потянулись рыцари удачи. Не боявшиеся смерти, которая не передислоцировалась вместе с контингентом, а — задержалась. Лежала рядом, в капсулах с язвой под землей, в комнатах с заваренными дверьми. В свалке манекенов с гнущимися руками и ногами. Поэтому рыцари удачи быстро брали то, что можно было взять (можно было — все), и уходили. Но рыцарь Горбачев остался. Наверное, хотел унести с собой весь остров. И не мог. Остров не помещался — ни в кармане красноармейских галифе, ни (после короткого пребывания американцев) в пятнистых бриджах.

Так Горбачев стал хозяином острова.

Питался остатками тушенки. Иногда охотился.

С редких гостей собирал дань. Сигаретами, жратвой, просто разговором.

Голос матери:

— Доченька, если ты так решила, поезжай в эту Францию, попытай счастья. Может, встретишь там хорошего человека. Бизнесмена. Если хочешь, мы новый холодильник продадим, будем все в старый класть, в нем тоже немножко холодно. Это тебе будет и на билет туда, и на приданое. Тебе двадцать пять, у меня в твои годы уже и семья была, и диплом о высшем образовании.

— Товарищи! К выводу о необходимости перестройки нас привели жгучие и неотложные потребности!

Он шел за ними, не отставая. Как преследователь, как экскурсовод.

Девушка понравилась ему. На острове давно не было женщин. Остров всегда был мужским. Но когда-то женщины здесь были. Был их барак. В одном из корпусов он нашел гинекологическое кресло. Оно было слегка присыпано песком. Он сдул песок и сел в кресло. Хотел отдохнуть в нем. Отдохнуть, побыть женщиной. Один раз в жизни он уже был женщиной, на комсомольской стройке. Но это было нехорошо, и сидеть потом больно было. Всю остальную трудовую жизнь он был мужчиной, и это тоже было иногда нехорошо, хотя по-другому. Он устроился на кресле и растопырил ноги в бриджах. Если вернутся его американские друзья, надо будет попросить организовать женщину. Им раз плюнуть, с их долларами.