Остров женщин

У Фернандито и фрейлейн Ханны на тот день было намечено одно из обязательных утренних мероприятий летней программы, и до сих пор нельзя без улыбки вспоминать эту казавшуюся длинной процессию из двух персон, особенно когда они торжественно переходили мост по направлению к Сан-Роману. Одна из них — высокая и крупная уроженка Пруссии, тусклые волосы заплетены в косу, уложенную так, что на макушке получается пучок, навечно закрепленный обыкновенной шпилькой. Летом фрейлейн Ханна часто носила короткий нанковый халат цвета темной морской волны и юбку до середины икры, в шуршании которой слышался отзвук увертюр Генделя. Фрейлейн Ханна никогда не оглядывалась и не останавливалась на пути от дома до пункта назначения, то есть до пляжа. Она несла соломенную корзинку, вылинявший оранжевый зонтик на складывающейся ручке с длинным железным наконечником, чтобы удобнее было втыкать в песок, а под мышкой — большое белое полотенце, чтобы вытирать Фернандито; сам он в белой шапочке, которую ненавидел почти так же, как ходить за руку с фрейлейн Ханной, плелся сзади, справа или слева от нее. Обычно он нес сачок, ведерко и лопатку, а купальный костюм надевал прямо под полосатые штаны и рубашку, чтобы не терять время на переодевание.

~~~

Тем летним утром мы с Виолетой уселись друг напротив друга в кабинете, слушая, как мама время от времени переговаривается с Мануэлой то по поводу какого-то блюда, стоящего на плите, то по поводу вчерашнего фарша, из которого вечером можно приготовить котлеты; я ждала, чтобы Виолета заговорила, мне не хотелось начинать первой. Если бы, как обычно, начала я, она ускользнула бы от меня, скрыла то, что мне обязательно нужно было от нее услышать. Поэтому я сдерживала свое желание, как сдерживают внезапную боль, и медленно считала сначала до двадцати, потом до двадцати пяти и даже до тридцати, пока не поняла, что пик раздражения миновал. В подобной ситуации, да с моим взрывным темпераментом десять-пятнадцать секунд бездействия кажутся вечностью. Я уже готова была крикнуть: «Ты что, Виолета, немая?», но тут она сказала:

— Наверное, папа больше не придет.

— Ах-ах, папа! — воскликнула я как можно язвительнее. — Почему это он не придет? Он каждое утро приходит.

Произнеся «папа» с той особой интонацией, с какой мы обычно произносили непривычные или иностранные слова, я вдруг поняла, что в разговорах о нем этим летом мы это слово почти не употребляли. А еще я поняла, что обо всем остальном мы этим летом рассуждали гораздо меньше, чем раньше. Любопытно, но мы обе нередко говорили об отце не в третьем лице единственного числа — «он», что, на наш взгляд, звучало еще более странно, чем «папа», а как-то неопределенно, поскольку это позволяло упоминать человека и в то же время будто бы не упоминать его.

— А сегодня, возможно, не придет. Вчера я думала, он, как всегда, останется обедать, но он ушел очень сердитый, после того как довольно долго ругал тебя.

— Он меня не ругал, — сказала я, удивленная словами Виолеты и обеспокоенная тем, что она узнала о нашем разговоре. — Откуда ты знаешь, что он меня ругал? Где ты была?

— Я сидела на передней террасе и видела, как вы разговаривали на скамейке. Вы были ниже и меня не видели; я даже несколько раз сказала «Ш-ш-ш!», мне было странно, почему он все время говорит как мама, когда нас ругает.

— Но он меня не ругал.

— Если он тебя не ругал, о чем же вы говорили?

— А о чем нам говорить? О чем почти всегда говорят, о том мы и говорили.

— Почти всегда, но не всегда, например, как вы вчера утром.

— Не понимаю, Виолета, что тебя так удивляет, с тобой он тоже много разговаривал.

— Но со мной он никогда не говорил так сердито и так много, говорила в основном я, — сказала Виолета.

— Если хочешь, я скажу, о чем мы говорили, вернее, он говорил, никакой тайны в этом нет.

— Мне все равно… Ну ладно, о чем вы говорили?

— Мы говорили о тебе. Ты ему будто бы сказала, что тебе надоел наш дом и ты хочешь поездить с ним по свету.

— Это неправда, я ему ничего такого не говорила, не знаю, с чего ты это взяла.

— Это не я взяла, а он. Он сказал, тебе скучно жить тут целый год со мной, Фернандито и мамой. А я сказала, мне очень странно, что ты такое сказала, очень-очень странно.

— Я ему такого не говорила, — сказала Виолета.

— Значит, он все врет, и меня это нисколько не удивляет.

— Возможно, он сказал так, чтобы ты поняла, что он любит меня, а я его.

— Вот этого я как раз и не поняла. И если он хотел, чтобы я это поняла, то, мне кажется, он просчитался. Во-первых, потому, что я не верю, будто он любит тебя, как, например, я, или даже в пять или десять раз слабее. Во-вторых, ты его не любишь, вернее, не то что не любишь, а любишь так, как всех остальных. Нас — Фернандито, маму и меня — ты любишь больше всех, а остальных любишь одинаково, то есть не очень.