Остров женщин

Но меня уже понесло, тем более что тема музыки была мне интересна.

— Было бы лучше, дон Томас, если бы вы сначала рассказали нам о музыке вообще, потому что всегда проще спускаться, чем подниматься.

Тут Виолета с шумом вскочила и заявила:

— Не важно, что говорит тетя Лусия. Нужно разучивать песни и потом играть их на пианино, мы так делаем в школе. Я уже умею играть почти целиком «У нее та-ра-ра-ра платье белое в горошек для страстного четверга» и «Басилису».

— Ну давай послушаем, — сказал Игельдо, и Виолета одним пальцем еле-еле сыграла «Басилису».

Уже тогда я поняла, что Томасу нужно или выбросить из головы все, что говорила тетя Лусия, или перестать с нами заниматься. Однако на первом занятии он не решился ни на то, ни на другое.

«Не знаю, Томас, веришь ты в посылаемый свыше дар или нет, но в этом доме он всегда был. И в этом, и в доме моей сестры — в обоих. А то, что даровано, сохраняется навеки. Что всегда было в этом доме, и ты это знаешь, и твои родители, потому что наши семьи знакомы всю жизнь, так это сила воли, она всегда тут была и есть, а музыка и есть воля, потому что воля проявляется в музыке. Метод, который я считаю лучшим, Томас, — это интуитивный метод, когда учеников оставляют один на один с большим оркестром, исполняющим, например, Концерт для фортепьяно с оркестром Рахманинова или любое другое произведение…»

Это оказалось невыносимо скучно. Виолета, хотя она тоже не могла правильно положить на клавиши все пять пальцев правой руки, отвечающей за мелодию, не говоря уже о пяти пальцах левой, отвечающей за аккомпанемент, тем не менее весьма сносно пела песни, которые Томас со всей торжественностью играл на пианино. В мои шестнадцать лет этот достойный монастыря спектакль, разыгрываемый Виолетой и Томасом, которые всерьез распевали песни из репертуара школьного хора, начиная от «Pange lingua» [33]и «О, добрый Иисус» и кончая «Рядом с моей хижиной сад и огород», не вызывал ничего, кроме отвращения. Но чтобы не подумали, будто мне это неинтересно, и чтобы не присутствовать и не отсутствовать постоянно, я то появлялась на занятиях, то исчезала. Идея, конечно, дурацкая, но в конце сентября меня посетила еще одна не менее дурацкая: якобы я как старшая сестра обязана присутствовать на музыкальных вечерах Виолеты и Томаса Игельдо и при этом как бы деликатно отсутствовать или делать вид, что я отсутствую, но на самом деле все время находиться при них. Странно, что я все это предпринимала, не понимая сути происходящего во время их занятий. Суть же эта состояла в зарождении влюбленности, что Томасу представлялось ясным и понятным, а Виолете — чем-то смутным, заманчивым, приятным, даже комичным, но не более.

Нашего не слишком напряженного внимания хватило на три или четыре занятия — это было все равно что пытаться наполнить водой корзину, пусть даже тщательно сплетенную из тонких прочных прутьев. Неистовый пыл тети Лусии передался только Томасу Игельдо с его романтическим складом ума. Видимо, он всерьез рассчитывал изучить с нами всю ту музыку, которую сам когда-то знал. Теперь он приходил без галстука, без всяких там «будьте так добры, сделайте милость» и прочих расшаркиваний. С помощью разных принесенных в ящике инструментов и вертушки вроде той, которую используют для натягивания спиц на велосипеде, он настраивал пианино, садился за него и смотрел на нас, повернув голову или подняв ее, если мы, завороженные мелодиями, извлекаемыми из этой рухляди, окружали его. На пюпитре, освещенные лампой, покоились ноты. Лампу принесла Виолета, хотя Томас об этом не просил, а нам с Фернандито это и в голову не пришло; правда, из четырнадцати лампочек горели всего три. Когда мы с Томасом и Фернандито поднялись в башню, Виолета была уже там, что очень меня удивило. Она даже удлинитель нашла и включила лампу в единственную в здании розетку, находившуюся на третьем, последнем этаже. В отличие от двух других, этот был меблирован, и иногда по вечерам после прогулок тетя Лусия, по ее словам, писала там письма, хотя я никогда не видела, чтобы она подходила к почтовому ящику у выхода, откуда наши письма обычно забирали или почтальон, поднимавшийся к нам дважды в неделю, или Мануэла, которая три-четыре раза в неделю спускалась в Сан-Роман за покупками. Лампа освещала пюпитр, клавиатуру, волосы и спину Виолеты. В тот вечер и в следующий играл и рассказывал только Томас, это были настоящие концерты пианиста и музыковеда Томаса Игельдо, а мы трое составляли его благодарную аудиторию. Так прошла неделя или больше, пока Томас с застенчивостью, присущей людям, которые могут выступать или представлять что-то на публике, но не могут напрямую к ней обратиться, не спросил, что из исполненного и рассказанного нам больше всего понравилось и запомнилось. Никто из нас ничего не помнил. Я осмелилась сказать, что мне очень понравился Шопен и вообще романтизм, но больше всего — «Легенды» Густаво Адольфо Беккера. Томас Игельдо улыбнулся и сказал:

— Да, конечно.