Остров женщин

В то время у фрейлейн Ханны появилась привычка ездить в Сан-Роман на велосипеде. Это не выглядело бы так странно, если бы она в обязательном порядке не сообщала мне или маме, зачем едет и когда вернется, хотя она всегда возвращалась в одно и то же время — между восемью и девятью вечера. Отправлялась она туда каждый день, за исключением воскресений и праздников, примерно в четыре, после обеда, а возвращалась, когда все уже попили чай и поужинали, что позволяло ей каждый раз отказываться от еды: «В этом нет необходимости, я перекусила в Сан-Романе». Выложив нам все новости, она тут же отправлялась спать. Тогда же она стала часто рассуждать о том, как дорого теперь прокормить семью и даже одного человека. Несколько лет назад она подружилась с некой фрейлейн Ренатой, полушвейцаркой-полунемкой, которая поселилась в Сан-Романе в пятидесятые годы и зарабатывала на жизнь уроками немецкого и французского. Так вот, эта фрейлейн Рената неизменно присутствовала в ее сетованиях по поводу дороговизны. Сначала подобные разговоры казались мне просто скучными, но постепенно все кусочки этой грустной головоломки, которая медленно и настойчиво, в течение многих лет, выбивала ее из колеи, встали на свое место. К тому времени, когда она начала ездить в Сан-Роман, мы уже были взрослыми, и ее домашние обязанности значительно сократились. Как и тетя Тереса из Педрахи, она вставала очень рано, весь день трудилась, а вечерами, естественно, делать ей было нечего. В нашем доме праздность не просто считалась нормальным состоянием, она ценилась выше любых занятий. «Всегда быть чем-то занятым — в этом есть что-то мышиное, — говорила тетя Лусия, — такая возня не для нас». Конечно, это было глупо, но в глубине души все мы думали то же самое. Выражение «У меня очень много работы» тетя Лусия считала попросту непристойным. Фрейлейн Ханна, наоборот, никогда не говорила, что едет в Сан-Роман прогуляться, а подробно перечисляла, какие у нее там дела: выполнить чье-нибудь поручение, сделать покупки, поговорить с ветеринаром… Она всегда упоминала фрейлейн Ренату, если можно так выразиться, в качестве десерта после многотрудного дня, проведенного ради нашей общей пользы. Странно, думала я, но за прожитые с нами годы (а их было столько, сколько лет Фернандито) она так и не поняла, что в этом доме развлекательная прогулка на велосипеде в Сан-Роман считалась вполне оправданным и понятным желанием, а вот поездка по делу или за покупками, хотя и полезным, но скучным занятием, поскольку польза и удовольствие были для нас понятиями несовместимыми. Однажды тетя Лусия завела насчет фрейлейн Ханны разговор, в котором непонятно почему прозвучало такое раздражение, что я до сих пор не могу его забыть.

— И какие же такие сегодня дела в Сан-Романе?

— Ты же знаешь, фрейлейн Ханне нужно себя чем-то занять по вечерам, — сказала мама.

— И ты ей позволяешь? В таком случае у тебя не все в порядке с головой, sister[62].

— А почему я не должна ей позволять ездить в Сан-Роман со всякими поручениями? Не понимаю.

— К тому же это не прихоть фрейлейн Ханны, все, за чем она ездит, действительно нужно, — сказала я.

— Эта женщина насквозь фальшива! Она не может быть преданной, — заявила тетя Лусия, внезапно повысив голос, — она слишком глупа для этого, но в хитрости ей не откажешь…

— Да что с тобой, Лусия, — сказала мама, — иногда я отказываюсь тебя понимать.

Тетю Лусию занесло даже больше, чем обычно. И чем ей не угодила фрейлейн Ханна?

— Я тоже тебя не понимаю, тетя, — сказала я. — Что она делает плохого?

— То, что она делает хорошего, и есть плохое! Неприязнь, скрытая за манерами и внешностью святоши, за услужливостью верного человека, за доброжелательностью, и все это, чтобы оскорбить нас! Нет, не вас, вы этого не ощущаете, а меня! Да, меня… И при этом говорить мне… Да это распущенность — кататься на велосипеде, когда нужно сидеть дома и заниматься шитьем. Любая немка выходит из дома только по необходимости, а если такой необходимости нет, тихо-мирно шьет своему Зигфриду рубашки. Проклятье! И она еще пытается убедить нас, что просто так гулять бесполезно, а мы — прекрасные женщины и, между прочим, не поддержали фюрера во время putsch[63] в двадцать восьмом году!

— Как ты можешь такое говорить? — пробормотала я. — Все ведь совсем не так.

Думаю, ни та, ни другая меня не слышала, тем более что они тут же сменили тему, а я еще долго размышляла об этих велосипедных прогулках, и чем больше размышляла, тем чаще вспоминала рождественскую песенку «О Tannenbaum, о Tannenbaum, wie treu sind deine Blätter», и мне становилось грустно. Вдруг мне пришла в голову мысль, которую, однако, нельзя было назвать неожиданной, что неспособность тети Лусии, да и наша тоже, понять фрейлейн Ханну была предвестницей смерти. Правда, я тут же ее отбросила и присоединилась к общему разговору.