Остров, зовущий к себе

 Мокрый ветер путает русые волосы, сдувает в бок бороду. Вот они — горы бревен на месте старой сгоревшей церкви — вчерашние кондовые сосны, с гудением тянувшиеся к тучам и коршунам, распластанным в небе, а сейчас их обтесывают мужики в лаптях, босые, чернорожие от солнца и ветра — его плотники. С их топоров медленно стекает холодное онежское солнце. Мастер вбирает ноздрями вязкий, щекочущий запах смолы, достает из кафтана смятый, закапанный воском лист бумаги, на котором сегодня ночью, проснувшись, как от удара, он набросал карандашом все, чего не хватало; все главы и главки расположились так — с какой стороны ни глянь на храм, везде лицо и нет затылка, и ни одна главка не мешает другой, не теряется, не давит, а лишь подсобляет, поднимает, тянет вверх другую. Смотрит Мастер на этот свой лист, а потом на бревна, а потом на высокие облака и дали, смотрит, точно примеряет храм к местности, к острову, к облакам и далям. И примерил. Вошел он, врос, вжился и стал частью этого прекрасного, неяркого, вечного мира — легкий, диковинный, далеко видный, храм победы с восходящими двадцатью двумя главами...

 ***

ГЛАВА 5

 Валера остался стоять там, где его покинул отец.

 Слова, настроение и мысли отца мгновенно передались ему. Всю жизнь, сколько помнил Валера себя, он чувствовал в себе эту странную, эту удивительную и надежную связь и зависимость от отца, будто сердца их бились в такт, будто своим взглядом, голосом и даже легким касанием руки он передавал своему сыну частицу себя, своих мыслей и чувств. Многие ребята в их классе тяготились непререкаемой властью своих папаш и старались обрести полную независимость, а вот Валера не старался. Неловко было признаваться ребятам (и Валера не признавался, а старательно скрывал), что очень любит отца, что он для него первый друг. Валере ни в чем не хотелось противоречить ему, делать что-то в пику, потому что у них был полный контакт и синхронность.

 Так было еще три минуты назад, а вот сейчас Валера не знал, как быть и что думать. Все в нем смешалось и спуталось. Поэтому все то, что делалось вокруг, стало уже не так интересно. Он не обращал больше внимания на топографов с теодолитами, на экзотического деда с берестяным коробом за плечами и даже скорую встречу с Кижами уже не ждал с таким нетерпением, как десять минут назад.

 Зато он тут же припомнил, что действительно у человека, проходившего по коридору вагона, была такая же новенькая синяя куртка, как у Павла Михайловича. Валера знал, что встречаются люди, которые в глаза говорят одно, а думают и делают совсем другое, противоположное и находят даже в этом удовольствие, гордятся своей изменчивостью и гибкостью, испытывают острое счастье и удовлетворение говорить одно, а делать другое...

 Этого он мог ожидать от любого человека, только не от Павла Михайловича. И теперь К этому нужно как-то привыкать.

 Сзади неслышно подошла Зойка:

 — Что это у вас за секреты с отцом?

 — Никаких, сказал Валера. — Абсолютно. Просто папочка волнуется о своем сынке, о его самочувствии, ну и тому подобном...

 — Знакомая песня, — ответила Зойка и вдруг предложила: — Сбегаем на палубу? Первыми увидим Кижи...

 — Давай, — неохотно сказал Валерий и воровато оглядел салон, потому что никак не хотел проходить мимо Архиповых. Их уже не было у буфета. За стеклами проходили низкие островки, заросшие елями и кустами, с темными домиками, маячками, навигационными створными знаками, и весь этот северный, скупой и неуютный дождливый мир расплывался от струй на длинных стеклах судна, стремительно летевшего вперед, расплывался, двоился, троился, искажался в глазах Валеры...

 — Ну чего ж ты? — Зойка обдала его мятным дыханием леденцов, решительно дернула за руку, и Валера точно очнулся от своих размышлений.