Острова блаженных

Впереди двое мужчин в изрядном подпитии переходили дорогу. Предупредительно горел красный совет, но они его игнорировали. Храбрый во хмелю, один из мужчин застыл посреди дороги и размахивал руками, паясничая. Другой, по-видимому, еще более храбрый, наклонился и спустил штаны, оголив зад. Передвигался он мелкими шажками, путаясь в спущенных брюках, усиливая комический эффект.

Водитель резко крутанул руль, выворачивая машину. Маршрутка врезалась в обоих мужчин с равнодушной яростью пушечного ядра. Водитель пустил машину в крутой вираж, колеса вдавили в землю поломанные тела.

На улице никого не было, свидетелей у трагедии не было.

– Дозаправился? – спросил Старый, ухмыляясь.

Водитель молча кивнул и повел машину дальше, глубже в теплую московскую ночь. Шины оставили на дороге широкие параллельные полосы крови.

Глава 4. Вечная Женственность

Татьяна, милая Татьяна!

С тобой теперь я слезы лью.

А. Пушкин

Что такое посвящение? Это – один из институтов, свойственных родовому строю. Обряд этот совершался при наступлении половой зрелости. Этим обрядом юноша вводился в родовое объединение, становился полноправным членом его и приобретал право вступления в брак. Предполагалось, что мальчик во время обряда умирал и затем вновь воскресал уже новым человеком. Это – так называемая временная смерть.

В. Пропп

Если внимательно посмотреть на окружающих, вглядеться в их хмурые, сосредоточенные лица, трудно представить, что когда-то все они были детьми. Все эти худые, толстые, лысые, седые, морщинистые мужчины и женщины много-много лет назад неуверенно делали первые шаги, смеялись, когда узнавали родителей, плакали, когда хотели есть. Жизнь – прокрустово ложе; она растягивает маленькие тела, превращает веселых, смешливых детей в озабоченных, печальных взрослых. Особенно заметен контраст между детьми и взрослыми в школьном классе. Неужели немощная деспотичная пожилая женщина, что держит в страхе две дюжины молодых и сильных людей, сама когда-то была ребенком и также трепетала за партой в ожидании ответа перед такой же мегерой, в которую спустя годы превратится сама? Неужели человек, познавший горечь оценки собственных знаний, собственного поведения, вообще всего себя, может когда-либо ставить плохие отметки?

Леша сидел за второй партой в первом ряду у окна. Тяжелая пыльная занавеска была сдвинута в сторону. Леша ощущал неприятный запах старости, исходящий от серой ткани. Занавеска отлично справлялась со своей тюремной ролью: она стояла между этими маленькими людьми, полными жизни и энергии, и свободной радостью солнечного дня. И пусть сейчас она и не крала у детей солнечный свет, не гасила дыхание ветра, наполненное сладкими весенними запахами, – даже эти дары преподносились как бы с издевкой и только подчеркивали, чего все лишились.

Солнце расчертило парту, которую он делил с Сашей, на четыре неравных участка, подтверждая метафору заточения. Между ними границами пролегли полоски тени. Самый большой участок света достался Леше, и все его нехитрые школьные вещи принимали солнечные ванны: пенал с гоночной машинкой, линейка, учебник по алгебре, тонкая тетрадь в клетку и дневник. Дневник и тетрадь были раскрыты, и в них красными чернилами была выведена одна и та же оценка – «двойка». Дневник чуть-чуть выходил из световой зоны, и край его лежал в тени, будто бы стыдился того, что в нем было начертано.

В солнечном свете все было нестерпимо четким, и «двойка» алела на ослепительно белой бумаге, как подпись на дьявольском договоре о продаже души. Леша знал, что дома его ждут большие неприятности, но его это заботило мало. Он только смотрел на Людмилу Николаевну, директора школы, по совместительству – преподавательницу алгебры и геометрии, и размышлял о разнице между детьми и взрослыми. Он не злился на нее, ему было немного жаль эту злую, одинокую, никому не нужную женщину. Леша не знал, есть ли у нее семья, дети, домашние животные – хоть кто-то, с кем можно поделиться крупицами того безграничного запаса добра, что до поры скрыт в сокровищницах наших сердец. Мальчик точно знал другое – Людмила Николаевна глубоко несчастлива. Не могут счастливые люди огорчать других, оценивая их труды «двойками».

Все обстановка кабинета с этими тяжелыми пыльными занавесками, с этой доской с белыми меловыми разводами, с нелепой раковиной и влажной рваной тряпкой в ней, с перевернутыми стульями на задних партах, – все кричало о безнадеге, одиночестве, тоске и заточении. В таких местах рождаются мысли о том, что жизнь – это заключение и наши души этапируют из одной тюрьмы в другую.