Острова и капитаны

С комода, уставленного коробочками, аптечными пузырьками и узкими стеклянными вазами с пучками ковыля, баба Ксана взяла небольшой, высотой сантиметров пятнадцать, бюст.

Это было уверенно вырезанное изображение молодого офицера в мундире с маленькими эполетами. Офицер слегка насупленно смотрел из-под сведенных бровей. У него были твердые скулы, крупный нос, широкие губы — пухлые, но сжатые упрямо. Что-то знакомое почудилось Гаю. Попробовал вспомнить, не смог…

Дерево оказалось серо-коричневым, старым, кое-где в трещинках. А одна трещина была большая, шла через грудь от нижнего среза до ворота. Местами бюст покрывали похожие на лишаи темные пятна. Левое плечо с эполетом почернело. Гай понял, что когда-то оно обуглилось, а потом его оттирали, но полностью отчистить не смогли.

— Посмотри, посмотри, — вздохнула баба Ксана.

Гай осторожно покачал увесистый бюст в ладонях, вглядываясь в строгое лицо. Потом поставил на край комода. Но продолжал смотреть…

— А ты сядь, — сказала баба Ксана. — Сядь, я тебя инжиром угощу. Вот я зараз…

Она ушла. Гай оглянулся, стульев не было. Он осторожно сел на край кровати под черным одеялом. Погладил кошку. Она, не просыпаясь, муркнула.

Баба Ксана вернулась без посоха — в одной руке табурет, в другой тарелка с какими-то лиловыми не то ягодами, не то лепешками, обсыпанными крупой. Поставила тарелку на табурет.

— Кушай, дитятко…

— Это что? — неуверенно сказал Гай.

— Та инжир же. Разве не пробовал?

— Не… У нас не растет. — Гай сунул мягкую инжирину в рот. Она была сладкой, как мармелад, зернышки похрустывали. Гай жевал, но по-прежнему смотрел на бюст. — Баба Ксана, а он кто?

Она села на другом конце кровати.

— Не помню, дитятко… Севастопольский он… Маркуша говорил, что герой. Еще с той обороны, при адмирале Нахимове… Маркуша его с картинки делал, положит картинку на лавочку, а сам сидит рядом и быстро так ножиком… А после и говорит Гришеньке моему… «Я, — говорит, — не с портрета, а с тебя, Гриша, его делать буду, вы похожие, а у тебя лицо даже лучше, живое оно…» Я побачила, а он и правда похож…

Гай увидел, что баба Ксана тихонько раскачивается и на него не глядит, смотрит лишь на бюст. О Гае она словно забыла.

— А как ночью забомбили, да как потом сказали, что германцы на нас идуть, Сашко, старший мой, сразу ушел. Иванко, брат мой, сразу ушел… А Гришеньку сперва не брали, годков было мало, только школу кончил. Я говорю: ну и добре. Отца-то давно не было, еще в тридцать пятом помер. Гришеньке говорю: хоть ты с нами будешь… А он все одно: пойду и я… Ну и пийшов с комсомольцами, як вороги до городу подступыли…

Баба Ксана говорила все тише, и украинские слова мешались с русскими все чаще.

— Любушка, жинка Сашкова, с внучком моим Олесем уихалы на Большую землю, на «Ташкенте» их увезли прямо с-под огня. У меня полгоря с плеч… Маркуша с мамой своей уихав. Мама его все боялась, что нимцы прийдут, они евреев-то всех под корень губыли… А Маркуша не хотел, говорил: воевать пойду… А куда же воевать, он Гришеньки на три года младше был… Ну, уихалы, та и сгинули. Пароход их разбомбили… От Сашка одно письмо было с-под Одессы, а потом сюда же он вернулся с Приморской армией, повидались еще, а потом его у Фиолента убило… А где Гришенька мий косточки сложив, нихто мене не оповидае…

Гай положил на край тарелки надкушенную лепешку инжира и не дышал. Тихое горе расходилось от бабы Ксаны, как круги по темной воде…

— А як нимцы ворвалысь да стали наших хватать, на мене хто-то и донес, що актывистка… А яка я актывистка була? Щели рыла, молоко носыла у госпиталь, робыла, що могла, як уси люди… Ну, взяли мене, и в лагерь. Надывылась горюшка… В Унгарии була, в Романештии була та в самой Германии лютой… А потом прийщлы наши, да такое щастье — серед командиров один севастопольский, с Иванком, братом моим, до войны работал. «Оксана Ондриевна, да то ж вы!» И сразу мене дорогу домой схлопоталы, спасибо добрым людям…

Гай понимал, что баба Ксана в мыслях сейчас далеко-далеко, в другом времени. Она все качалась тихонько, глядела то ли на бюст, то ли на что-то давнее, Гаю неведомое…