Острова утопии. Педагогическое и социальное проектирование послевоенной школы (1940—1980-е)

– Ты ведь знал, что твой товарищ поступает неправильно, и не помог ему исправить ошибку, – сказал [мне] Володя. – Надо было поговорить с ним серьезно, а если бы он тебя не послушался, надо было сказать учительнице, или мне, или ребятам. А ты от всех скрывал. … …Если б ты по-настоящему заботился о своем друге, то не давал бы ему списывать. Настоящий друг должен быть требовательным и не прощать недостатков товарища. Какой же ты товарищ, если миришься с тем, что твой друг поступает нехорошо? Такая дружба ненастоящая – это ложная дружба.

Все ребята начали говорить, что я ложный друг380.

В отличие от Носова, Барто и Граника Губарев попытался уйти из современности и создать универсальную по своему смыслу дидактическую притчу – и сделать ее увлекательной. Для этого он решил использовать не только советскую поэтику изображения юных партизан и подпольщиков, но и элементы известных ему авантюрных сюжетов европейской литературы – «Трех мушкетеров», «Алисы в Зазеркалье» и комедий Шекспира. Есть в повести реминисценции и из известных произведений советской детской культуры – например, образ растущей книги, в которую уходят Оля и Яло, Губарев позаимствовал из финального эпизода фильма Александра Птушко «Золотой ключик» (1939)381. По-видимому, Губарев стремился, чтобы идея самовоспитания в повести предстала максимально доходчивой и интересной для юных читателей.

Каждая из использованных в «Королевстве…» сюжетных реминисценций, как в ребусе, «отвечает» за один из элементов советской утопии самовоспитывающегося ребенка (насколько можно судить, Губарев подобрал эти соответствия интуитивно): зеркальное раздвоение Оли – за самоанализ, «шекспировское» переодевание девочек в пажей – за автономизацию личности, переживание опасностей в духе авантюрного романа – за обучение самодисциплине и преодолению трудностей. Однако внутренняя логика подобранных для «Королевства кривых зеркал» ингредиентов оказалась сильнее Губарева – и подорвала соцреалистическую эстетику, в которой тот работал.

В начале повести Оля совершает не один, а два перехода: сначала она проходит сквозь зеркало и встречает Яло, затем они вместе с Яло входят в увеличившуюся книгу и уже в ней переодеваются пажами. Это неожиданно большое количество превращений героини/героинь придает сюжету черты явной карнавализации в духе Бахтина – особенно если учесть «перевернутые» имена жителей королевства. Само же путешествие двух девочек неожиданно обретает черты путешествия по возможным мирам – иначе говоря, пространствам, которые представлены как не существующие, а только вообразимые и в этом смысле заменимые.

Советская сказка могла быть вполне фантастической по своему сюжету (разумеется, с существенными оговорками), но изображаемая в ней реальность должна была представать перед читателем как единственная или, в крайнем случае, как реальность сна, «прилагающаяся» к повседневной (ср., например, фильм Александра Птушко «Новый Робинзон», 1935). Для произведения соцреалистической литературы в «Королевстве…» слишком много реальностей. Такое разнообразие неявно дает основание представить и нашу, обычную реальность лишь как одну из возможных.

По-видимому, «путешествие по возможным мирам» появилось в книге оттого, что идею зеркальности Губарев интерпретировал слишком буквально. Повесть начинается так:

Я хочу вам рассказать о девочке Оле, которая вдруг увидела себя со стороны. Увидела так, как можно увидеть не себя, а совсем другую девочку – скажем, сестру или подругу. Таким образом, она довольно долго наблюдала самое себя…382

Оборот «сестру или подругу» неявно делает и существование самой Оли не единственным, а одним из его возможных вариантов, хотя Губарев, вероятно, ничего подобного в виду не имел. Такое размывание самой идеи реальности подтачивало однозначность соцреалистической репрезентации.