Островитяне

Выпито было столько, что сам Шульц, поправляя потный хохол, шептал:

- Однако, черт возьми, мы, что называется, кажется, засветили!

Но тем не менее он, однако, опять наседал на гостей с новой бутылкой и самыми убедительными доводами. Наливая стакан своему домовому доктору, который выразил опасение, не будет ли в новом доме сыро, - Шульц говорил:

- Это, Альберт Вильбальдович, сырость вытягивает. Доктор отвечал:

- Но для здоровья - особенно у кого короткая шея... это...

Доктор лукаво погрозил Шульцу с улыбкою пальцем.

- Да; но иногда-то? иногда?

- Ну, иногда... да, это конечно! - заканчивал доктор.

Шульц напал на священника.

- Вино, батюшка, веселит сердце человека.

- До известной меры-с, Федор Федорыч, до известной меры, - отвечал священник.

- Ну, этого в писании не сказано.

- А, не сказано-с, но там зато сказано: "не упивайтесь, в нем бо..." Священник кашлянул и договорил: - "в нем бo есть грех".

Шульц разрешил и это затруднение. Ударяя рукою по столу, он проговорил:

- Грех, батя, это пусть будет сам собою, а вы вот это выкушайте.

Священник отвечал: "Оно, конечно, - и, хлебнув вина, досказал, - не всегда все в своей совокупности".

На другой день после этого пира Шульц сидел вечером у тещи, вдвоем с старушкой в ее комнате, а Берта Ивановна с сестрою в магазине. Авдотья стояла, пригорюнясь и подпершись рукою, в коридоре: все было пасмурно и грустно.

- Я не знаю, право, Ида, что тебе такое; из-за чего ты споришь? говорила, глядя на сестру, Берта Ивановна.

- Я и не спорю, - отвечала Ида.

- Мама этого хочет.

- А, мама хочет, так так и будет, как она хочет.

- Но неприятно, что ты делаешь это с неудовольствием.

- Это все равно, Берта.

- Ты, Ида, делаешься какая-то холодная. Ида промолчала.

- Я знаю, что Фридрих добрый, родной, и он вас любит, и я люблю... не знаю, что тебе такое?

- Я верю этому, - отвечала Ида.

-Но что ж тебе такое? что тебе этого не хочется?

- Не хочется? - проговорила, вздохнувши, Ида, - Не хочется мне, Берта, потому, что просторней жить - теснее дружба.

- Мы не поссоримся.

- И не поссорившись не всегда хорошо бывает.

- Да отчего же, Ида? отчего? ты расскажи.

- Неровные отношения.

- Мой господи, как будто мы чужие! Век целый прожили, всякий день видались: ведь все равно и так как вместе жили. Ты посуди, в самом деле, какая ж разница?

- Большая, Берта, разница. Жить порознь, хоть и всякий день видеться, не то, что вместе жить. Надо очень много деликатности, Берта, чтобы жить вместе.

- Все у тебя, Ида, деликатность и деликатность; неужто уж и между родными все деликатность?

- С родными больше, чем с чужими.

- Не понимаю; Фриц, кажется, очень деликатный человек. Разве я чем-нибудь - так ты ведь мне прямо все говоришь.

- Вместе живя, Берта, нужна постоянная деликатность; пойми ты постоянная: кто не привык к этому - это очень нелегко, Берта. Твой муж - он, говоришь ты, добрый, родной, - я против этого не скажу ни слова, но он, например, недавно говорил же при матери так, что она как будто стара уж.

- Господи, какие мелочи! Я бог знает как уверена, что он и не заметил этого.

- Мелочи! Я знаю, что это мелочи и что он даже не заметил, как это действует на маму, и я на него за это ни крошечки не сержусь. Понимаешь, это теперь ровно ничего не значило, кроме неловкости.

- А если бы вы жили у нас?

- А если бы мы жили у вас, и он бы сказал это, это была бы ужасная неделикатность. Ты не сердись - я не хочу неприятностей, - я говорю тебе, что он сказал это без умысла, но мне бы это показалось... могло бы показаться... что мать моя в тягость, что он решил себе, что ей довольно жить; а это б было для меня ужасно.

- Я скажу это Фридриху.

- Сделай милость, скажи, - отвечала спокойно Ида,

- Через минуту madame Норк позвала ее к себе. Девушка взошла и молча стала перед матерью. Софья Карловна взяла ее руки и сказала:

- Ну, как же, Ида?

- Как вам угодно, мама.

- Ты согласись.

- Мама, я с вами всегда согласна.

- Да, согласись. Где нам теперь искать другого подмастерья? Я старая, ты девушка... похлопотали... У нас свое есть - мы в тягость им не будем. Дай ручку - согласись.

Ида подала матери руку.

- Ну, Берточка! - позвала старушка, - согласна - пусть будет так, как вы хотите с мужем.

Берта Ивановна опустилась у материнского кресла на колени и, поцеловав ее руку, осталась в этом положении.

Madame Норк долго ласкала обеих дочерей и проговорила сквозь слезы:

- Вот и Манька моя будет рада, дурка, как узнает Ида! я говорю, Манька-то наша: она как узнает, что мы вместе живем, - она обрадуется.

- Обрадуется, мама, - ответила Ида; проводив Шульцев, уложила старушку в постель, а сама до самого света просидела у ее изголовья.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Фридрих Шульц сам взялся разверстать и покончить все дела тещи. На другой же день он явился к теще с двумя старшими детьми и с большим листом картона. на котором в собственной торговой конторе Фридриха Фридриховича было мастерски награвировано на русском и немецком языке:

"Токарное заведение, магазин и квартира передаются. Об условиях отнестись в контору негоцианта Шульца et C-nie, В. О., собственный дом на Среднем проспекте".