Островитяния. Том второй

«Ланг, мой дорогой,

я рада, что Ланг наконец выздоровел, но, скажу начистоту, мне очень забавно, как серьезно относится он к одежде, что я для него сшила, и как прочувствованно меня благодарит. В ту ночь набега все происходило в такой спешке. Узнав, что он в безопасности, я была очень счастлива. Так что я не очень переживаю из-за того, что многое пропало. Станок мой все равно нельзя было погрузить на лошадь. Конечно, я прежде всего подумала об одежде Ланга, над которой так долго работала.

Не стану и пытаться благодарить его за то, что он сделал ради меня и ради всех нас в ту ночь. Никаких слов тут не хватит.

Значит, он возвращается домой, и неизвестно, вернется ли еще в Островитянию. И про это я тоже не знаю, что сказать. По правде, говорить об этом нечего.

Ланг вовсе не обязан видеться со мной перед отъездом. Хотя, конечно, я буду счастлива, если он к нам заедет.

Я пробуду в Верхней усадьбе еще месяц. Мы все много работаем, чтобы привести хозяйство в порядок. На это нужно время. Когда мы в основном все закончим, я переберусь домой, то есть в Нижнюю усадьбу.

Как поживает Ларнел?

Напишите мне, если я больше не увижу Ланга, и расскажите мне про него.

Я немного беспокоилась, но теперь все равно.

Подумайте о том, что у меня не получилось сказать в этом письме!

Н.-Ткачиха»

Вместе с письмом я получил еще три рубашки, к одной из которых была приколота записка: «Остальное — позже».

Первого ноября я покинул Файнов и направился в Город, намереваясь заехать к ним еще на день, уже перед самым отъездом. Силы полностью вернулись ко мне, и только слегка перехватывало в боку, когда я делал слишком глубокий вдох.

Дорога была по-прежнему пленительна, хотя вряд ли очарование сменяющих один другой пейзажей смогло бы когда-нибудь полностью поглотить мое внимание. Цель, пусть даже неведомая, переполняет человека беспокойством и нетерпением, мешающими ему сосредоточиться на окружающем.

По дороге от Ривса до столицы я решил никому не говорить в Америке о возможном возвращении в Островитянию. Мне будет много легче разобраться в американской жизни, если друзья и родственники не узнают, что у меня есть выбор; в противном случае каждый сочтет своим долгом по крайней мере высказать свое субъективное мнение об Островитянии.

Остановился я во дворце лордов Дорнов, поскольку сам старый лорд тоже пребывал в это время в столице. В первый же вечер по приезде я подробно рассказал ему о случившемся в ущелье Ваба. Лорд Дорн в свою очередь сообщил о посещении Тора и выразил уверенность, что Совет не станет препятствовать просьбе короля.

— Вы хотите вернуться домой, — продолжал он, — и решить все самому, чтобы ни у кого не сложилось предвзятого мнения о вас. А выбрать место, где вы могли бы жить, мы поручим моему племяннику. И Тор, и я уже писали ему.

Что до дипломатов, то все уже отбыли, кроме графа фон Биббербаха, месье Перье, который, как и ранее, полуофициально представлял все державы, за исключением Англии и Германии, и Гордона Уиллса — он, как полагал лорд Дорн, останется до тех пор, пока не уедет граф, чтобы не терять контроль над действиями немцев.

Я поинтересовался предложениями о передаче в международное владение Феррина. Они, сказал лорд, будут рассмотрены на конференции в Лондоне, куда в качестве представителя Островитянии отправится молодой Мора.

Выбор показался мне несколько странным, однако лорд Дорн сухо возразил, что молодой Мора вряд ли поступится интересами страны.

Затем, сменив тон, он принялся расспрашивать меня о моих планах на будущее и, не давая прямых советов, ясно дал понять, что и его обрадует мое возвращение и я смогу зажить полнокровной жизнью в его стране.