Островок счастья

– Я с краю сяду! Неудобно! – шепотом воспротивился было Павел, поняв, что она втолкнула его в зрительный зал прямо во время спектакля, причем он оказался возле самой сцены. Но, оглянувшись, обнаружил, что других свободных мест в зале не было. Варвара Петровна уже куда-то подевалась, и, чтобы не маячить в проходе перед сценой, пришлось, пригибаясь и извиняясь, пробраться на единственное незанятое место. Ему улыбались, с ним здоровались, сидевшие в первом ряду мужчины приподнимались, согнувшись, чтоб не мешать тем, кто во втором… в общем, это был кошмар. «Бенефис, мать вашу», – выругался про себя Павел, плюхнувшись наконец на свое место и вытирая вспотевший лоб.

На сцене пели и плясали, и ему пришлось сделать заинтересованный вид, хотя на самом деле он уже жалел, что поддался на провокацию чертовой Варвары Петровны. Отпустил бы ее в театр, а сам бы остался работать. Или пошел бы, в конце концов, к себе в коттедж, потому что приехал вчера поздно вечером, сразу лег спать, даже не разобрав чемодан, а в семь утра был уже на заводе. Вот и разобрал бы чемодан-то, чем слушать эту чепуху.

– На улице моей который год звучат шаги, мои друзья уходят, – пела-рассказывала на сцене пожилая актриса, зябко кутаясь в вязаную шаль.

Она стояла спиной к залу, глядя на большой экран, на котором появлялись, сменяя друг друга, старые фотографии – лица каких-то людей, мужчин и женщин, молодых и старых, очевидно, когда-то работавших в этом театре. Лобовой прием, поморщился Павел. Поет про тех, кто ушел, – а вот вам и фото, пожалуйста. И непременно кутаться в шаль, как же иначе изобразить одиночество, печаль и незащищенность? Скучно… Но люди в зале, похоже, так не считали: они слушали, затаив дыхание, за его спиной висело плотное живое молчание, которое говорило о многом. Тогда Павел от скуки стал рассматривать лепное обрамление сцены: виноградные гроздья, пшеничные снопы, перевитые лентами, а наверху, разумеется, серп и молот – вот странно, что это все до сих пор не убрали.

Тут в зале неожиданно раздался смех, и Павел опять взглянул на сцену. Там стояла какая-то высокая мосластая тетка, встрепанная, в телогрейке, поверх которой были надеты оранжевый жилет дорожного рабочего и пестрый застиранный платок. Тетка была обута в шерстяные носки и растоптанные ботинки.

– Стою! – склочно сообщила тетка, глядя прямо на него.

Павел вытаращил глаза от удивления.

– На полустаночке, – сделав паузу, пояснила, кажется, ему лично тетка. И добавила, покрутив головой, как бы сама себе удивляясь: – В цветастом полушалочке!

Павел смотрел на это чудо в перьях, не отрывая глаз. Уж слишком она была неожиданная – после традиционного зябкого кутанья в шаль и набившего оскомину от частого употребления романса.

– А мимо! Пролетают поезда! – нагнетала обстановку тетка. В голосе ее звучал вызов, она требовала ответа, почему весенние года прошли, а поезда как пролетали мимо ее полустаночка, так и пролетают, и она вместе с ними пролетает, как фанера над Парижем. Тетка была смешная до слез, и зал хохотал. И жалкая. Поезд ушел, тетка осталась. А ведь была когда-то к труду привычная девчоночка фабричная, среди подруг скромна не по годам. Никто не подошел, видно, с ласкою, не догадался заглянуть в глазки-то… вот и пропал клад, так его никто и не видал. И жизнь, грохоча, как пустой товарняк, пролетела мимо.